Недометанный стог (рассказы и повести)

Сначала он передыхал часто — сказывалось отсутствие тренировки. А потом втянулся и работал без отдыха. Он знал, что завтра не поднять будет рук и поясница заноет, но сегодня было хорошо от ощущения силы, от мышечной радости. И он все рубил и рубил.

Вспомнилось ему, как он однажды был здесь со стареньким соседом. Он так же, как и сейчас, без устали махал топором. А старичок порубит да кору поочищает, «лысит» по-здешнему, да поскладывает, да мусор в кучи стаскивает. Спросил его в те молодые годы Зайцев:

— Ты чего это? Сразу бы навалял, потом бы и обрабатывал.

— А я этто работу обманываю, — засмеялся старичок. — Ттрудно мне разом-то. Вот я и обдурачиваю ее, работу-то.

Когда же на закате выстроились рядом две клетки, оказалось, что клетка старика ничуть не меньше, чем у Зайцева.

Зайцев вспоминал и рубил. А солнце уже немного приподнялось над лесом. В эти дни оно выше почти и не поднималось. Так, катилось, катилось над верхушками деревьев, а потом без больших закатов, как-то сумеречно, уходило на покой.

Наконец он дошел до речки и начал обрубать сучья, «лысить» с двух боков сваленные деревца. Треск и стук разносились по округе. Уж больно тихо было в лесу. И Пузырь тек тихо, загадочно темнел в бочагах. Только что-то булькало иногда в темной воде — то ли рыба, то ли какое-нибудь животное.

А потом он устроил себе отдых и обед. В сумке были и вареная картошка, и соленые огурцы, и яйца, и бутылка с молоком. Он хрупал огурцами, радовался, как все это приятно и вкусно после работы на свежем воздухе. Съел все дочиста, одна соль осталась. Затем лежал несколько минут на куче веток, смотрел в высокое и почти бесцветное небо, в отличие от летнего очень отдаленное и неласковое.

И снова рубил, таскал, складывал. Хорошая получилась клетка. Собрав в одну кучу мусор, он с наслаждением распрямился, потянулся и решил, что пора двигаться к дому, потому что солнце уже ушло за деревья.

Теперь ему пришло в голову пройти прямиком, через лес, чтобы сократить обратный путь. За лесом — он знал — было поле, называвшееся издавна Гороховым, а там прямой путь к молотильному току и к поселку.

Зайцев вступил в лес по дороге, по которой шла заросшая, заплывшая тележная колея. Опушка встретила его маленькими, словно игрушечными, елочками, а дальше пошел настоящий лес. И здесь было еще тише, чем у Пузыря, хотя, казалось, тише и быть не может. Шаги Зайцева по подмерзшей дороге гулко отдавались в чаще. Возникало своеобразное эхо — где-то сбоку и немного сзади.

Становилось сумрачнее. Деревья были голы и словно костлявы. Кое-где на ветвях сохранились только самые упрямые одиночные листики. Попадались покрытые белым непрозрачным льдом лужицы. Лес был сейчас мрачен, тих, и даже запахов никаких не было. Иногда вроде чем-то горьким наносило из овражков.

Дорога постепенно превратилась в тропу. Зайцев увидел куст калины, на котором висело порядочно налитых рубиновой краснотой ягод, но рвать было некогда. Он прикинул, что если пойдет в сторону предположительного заката от этого куста, то быстро выберется на опушку. Пошел напрямик, миновал два овражка и вдруг попал в такую чащу, какой вроде здесь никогда не бывало. Дальше вышел на замшелую полянку. Елки стояли вокруг нее. Посреди полянки виднелся мерзлый, но по-обычному красивый мухомор. Отсюда не виднелось ни тропы, ни следа, и Зайцев понял, что заблудился.

— Еще того не хватало! — сердито сказал он вслух.

И тут он вспомнил, что у него нет спичек, потому что он не курит и спичек с собой не носит, что солнце вот-вот должно зайти и станет совсем темно, что светает в это время поздно и что находится он в местах своего детства, где леса идут на север чуть не до моря, где блудили и опытные охотники. И ему стало жутковато.

Словно кто-то приподнял решеточку, закрывавшую какую-то давно запертую кладовку его памяти, и он вспомнил свои детские впечатления от этого леса. Вспомнил, как они ходили сюда ватагами, но никогда по одному, как боялись встречи со зверями, которых здесь, по разговорам, было множество, как покрикивали и аукались в лесу, чтобы не так было одиноко и страшно.

Стоять на одном месте тоже не имело смысла, и Зайцев пошел куда глаза глядят, наугад, впрочем слабо надеясь, что выбредет на какую-нибудь дорогу.

Все было по-прежнему в лесу, но отчего-то он стал зловещим. Зайцев никак не хотел себе признаться в том, что трусит, тем более что основание для трусости было стыдным для взрослого человека. Но все дело в том, что теперь Зайцев никак не мог выбросить из головы то главное, что вспомнилось. А главное заключалось в том, что только теперь Зайцев вспомнил, что лес назывался «Зинин». Зинин лес. И не только вспомнил название, которое он вообще-то и не забывал, а зловещий смысл его. И все давние разговоры вокруг этого названия.

В этом лесу когда-то повесилась красивая молодая женщина Зина Кострова. Вскрытие обнаружило у нее пятимесячного ребенка. А муж уже два года был на фронте. И война шла к концу.