Недометанный стог (рассказы и повести)

Обрыв берега был уже совсем рядом. Левка взглянул вверх и увидел белую иву, которая все еще была ясно видна в наступавших сумерках. И сразу же он понял: «Так вот кто вскрикнул! Это же Ритка!» Он остался доволен сделанным открытием: кричал не он. В то же время он нисколько не удивился, что позабыл о ней. Им за несколько минут овладело удивительное безразличие ко всему, что произошло и что осталось там, на противоположном берегу.

До берега оставалось около семи метров тонкого льда. Боясь поскользнуться и на этот раз, Левка решил ползти. Он лег на живот и осторожно пополз по выгибавшемуся льду, нисколько не заботясь, красиво или неуклюже выглядит это со стороны.

Вот и берег. Левка с особым удовольствием топнул со всей силой по твердой земле и вздохнул полной грудью. Затем он взобрался на яр, встал рядом с ивой и повернулся лицом к реке.

Сумерки продолжали сгущаться. Ухали оседавшие льдины. Зеленоватое полукружье на западе стало темным, на нем загорелись десятки звезд. Всходила луна. Становилось все холоднее.

— Ну что Ряхма?! — крикнул Левка. — Взята-а-а!

— А-а-а! — ответили берега.

Он взглянул на часы. Было ровно семь часов. И тогда он вспомнил все и сразу же кинул взгляд на противоположный берег. Маленькая фигурка стояла там, на обрыве, крича что-то и восторженно размахивая руками. Слов нельзя было разобрать: их относил ветер.

У Левки хватило бы голоса ответить и быть услышанным, но ему не хотелось отвечать. Почему-то сейчас, перед широкой замерзавшей рекой, перед бесконечными лесными далями и темными облаками, закрывшими небо, эти крики и капризная восторженность показались ему ненужными, смешными н даже жалкими. Их разделяла только река, но он почувствовал, что между ними в эту минуту легло что-то более широкое и глубокое, чем река, чего не перейти и не преодолеть, даже рискуя своей жизнью.

Было ровно семь часов. Левка вынул из кармана нож и бережно срезал веточку ивы. «На память», — решил он. Потом он вынул расческу, причесал всклокоченные волосы и, нагреваясь на ходу, быстро зашагал к близким огонькам приречной деревушки.

И поднимется бык…

Видятся те годы, как дно прозрачного ручья. Каждый камушек, каждое растеньице видны, но рябит струя, и вроде не отчетливы они, а иногда и совсем расплывутся их очертания. Но вдруг ударит в ручей луч солнца и станет все четко очерченным и ярким. Так и» память о тех годах.

Быка звали Бурзик. Был он ярославской породы, черный, с белыми очками на морде. А нрава был не ярославского, а, скорей, восточного: задумчивый и медлительный, но в то же время коварный и чрезвычайно упрямый.

Это был бык не из тех спокойных степных волов, что привыкают к ярму с детства, а из тех, кого поставила в упряжь послевоенная нехватка лошадей. И не зная исторических особенностей текущего момента, не будучи морально подготовленным, не представляя всех сложностей военной и послевоенной поры, он никак не мог примириться со своей новой ролью тягловой силы, считал себя несправедливо обиженным, тяжело оскорбленным.

А глубокая повозка, которую в наших местах называют «андрец», скрипела, вздрагивала и грозила развалиться при каждом его шаге.

В андреце сидел я и не понукал Бурзика, потому что это было бесполезно. День был осенний, чистый, с широкими далями и нежарким солнцем. Через дорогу летела паутина, слева в перелесках падали пока еще отдельные листья, справа открывалось поле картошки по скату и далекая река. А дорога была суха, песчана, и колеса увязали в ней, оставляя резкую колею.

Отец еще не приехал, сдавал дела на другой работе, в другом месте. Болела мать. И был я большим хозяином в своих неполных тринадцать.

На лошадях я езживал и раньше, а на быке впервые. И конюх Венька, хвастун и пьяница, когда запрягал мне его, сказал:

— Ты его не понукай. Заупрямится — хуже будет. Ты, если чего, терпи. В общем, терпи и жди, и все тут.

И вот мы скрипели осями, колесами, всеми частями андреца к дальнему лесу, по дрова.

Дрова там были, в лесу. Как раз по моей силе. Тонкие ольшинки, пролысенные вовремя, а потому просохшие, сложенные в костер. Нет ничего хуже сырых ольховых дров, нет ничего дороже сухих. «Царские дрова», — говорят про них. И не тяжелы были они, поэтому погрузка не составляла труда даже для меня, истощенного и слабосильного в этот год.

Бурзик вступил на просеку, и огненный лист лег ему на черный блестящий крестец. В лесу было тихо до звона в ушах, и только мы, двигаясь по просеке, вламывались в тишину, да какая-то птичка размеренно тенькала, словно падали на звонкую поверхность капли воды.

Так, шаг за шагом, мы добрались до костра наших ольшин, и я, поставив Бурзика мордой на выход из леса, начал укладывать в андрец ольшины, от которых исходил еле уловимый горьковатый запах.

Воз я наложил порядочный. Кое-как увязал его и прикрикнул на быка.

И Бурзик пошел. Вернее, рванул с места и кинулся по просеке, словно позади него не было никакого воза. Я бежал рядом с андрецом, натягивая вожжи из последних сил, но остановить быка было невозможно.