Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Апатичные, как правило, глаза Гени заблестели, нос начал подрагивать, точно у кролика. Ни в каком другом ответе знаменитый актер не нуждался. Он отвесил Гене низкий поклон и предложил ему руку. Геня бросил на меня мягкий, страдальческий взгляд, лицо его выражало и просьбу о прощении, и жалость, и торжество. Между тем вальс сменился полонезом, и очень скоро эта невероятная пара понеслась по танцевальному полу вместе с другими.

Ну что же, меня разлучили с обоими моими товарищами «Абиссинцами», я остался один. Но, несмотря на заикание и краску, заливавшую мое лицо, ни тревога, ни чувство безнадежности в душу мою не закрались. Сколько помню себя, я всегда любил актерство, игру. Ты получил возможность поиграть, сказал я себе, и она ничем не хуже других. Ведь скоро мы, задыхаясь от хохота, — какими мы были потешными! какими легкомысленными! как нам было весело! — сбросим наши наряды и снова станем нормальными людьми, самими собой. Но, пока это длится, лучшего препровождения времени и придумать нельзя.

Я вернулся к столу с закусками, осушил подряд три или четыре бокала шампанского и очень скоро ощутил душевный подъем. Единственным, кто составлял мне компанию в этой зале, был повязанный голубым кушаком маленький, совершенно лысый человечек с землистым лицом. Стоя у стола, он алчно поглощал перепелиные яйца, извлекая их по одному из зеленой чатпи.

— Должен сказать, вы слишком, слишком юны, чтобы оказаться в гуще всего, что здесь творится, вам так не кажется? — начал он, не прерывая своего одинокого пиршества. — Полагаю, впрочем, что особого выбора у вас не было, верно? Да, вас неудержимо влечет к вашим собравшимся здесь духовным собратьям. Но почему бы и нет? Почему бы вам не верить, что вы сможете найти в их компании тепло, товарищество, сочувствие, единомыслие — все то, чего вы еще не встретили в вашей горестной молодой жизни? Мне не хочется развеивать эти пылкие иллюзии, так прекрасно питающие юность, но, чтобы горечь не наполнила прежде времени ваше сердце, скажу вам одно: среди этих сюсюкающих существ, этих хихикающих полумужчин, столь фатально пустых, столь не способных хоть к какой-то серьезности, вы не найдете ни единой чистой души. При всем их утонченном обаянии, совершенных манерах и сладких речах, бедственное положение, в которое они попали, сделало этих людей жестокими, тщеславными и убийственно холодными. Все свои одинокие часы они проводят, измышляя коварные козни. Доверия они заслуживают не большего, чем жиды. Но, увы, предостерегать вас уже слишком, вне всяких сомнений, поздно. Для созданий, подобных вам, — или мне, если на то пошло, или любой злополучной душе, затерявшейся в этом аду, — всякое предостережение оказывается запоздалым.

Он причмокнул губами и отправил в рот еще одно перепелиное яйцо.

Я же, не произнеся ни слова, покинул его и вернулся туда, где танцевали мои жестокие духовные собратья. Давид, проплывший со своим офицером мимо меня под изысканные звуки менуэта, послал мне полный холодного веселья взгляд. Я отвел глаза.

В последней из череды просторных зал сидел на малиновой с золотом софе выставленный на всеобщее обозрение священный гость нашего вечернего празднества. Я сразу увидел, что финский матрос и вправду очень хорош собою: синеглазый, с пушистыми, коротко подстриженными светлыми волосами. А какие изящные скулы, какая очаровательная курносость! Он был уже основательно пьян, отяжелевшие веки юноши наполовину прикрыли глаза, время от времени он нерешительно отодвигал большую лапу, неторопливо кравшуюся по его бедру. Но вскоре сдался и разрешил волосатой ручище остаться, что, поскольку принадлежала она великому князю Николаю, было и хорошо, и правильно. Уже далеко не молодой, аристократически некрасивый, пьяный как сапожник, великий князь медленно повел ладонью вверх по внутренности бедра юноши и наконец достиг искомого.

Эта картина: молодой финский матрос, попавший в растленные руки, — странно возбудила меня. Он выглядел милым, заурядным юношей, не ряженным, как мы, с единственной целью привлечь к себе внимание, — и я задумался о том, почему слова, произнесенные совсем недавно у стола с закусками не питающим никаких иллюзий мужчиной, так странно обостряют удовольствие, которое я испытываю, глядя на падшего матроса.

Кто-то прикоснулся к моей спине, и я обернулся, наполовину испуганный тем, что увижу сейчас в этом беззастенчиво лунном мире кого-то из моих земных знакомцев.

— Что может делать такая юная красавица, как вы, без спутников, одна, на оргии вроде этой? — по-французски осведомился человек, которого я никогда прежде не встречал.

То был господин лет сорока с небольшим, подтянутый и светский, с замечательно ухоженной эспаньолкой и очками в стальной оправе поверх проницательных глаз.

Я попытался выдавить из себя какой-нибудь остроумный ответ, но заикание снова остановило меня на полпути.

— О! — воскликнул, неприятно оторопев, незнакомец.

Я почувствовал, что снова краснею. И лишь после очень долгой борьбы мне удалось выдавить:

— Похоже, я немного сбился с пути.