Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Совсем как гробы! — с благоговейным страхом произнес он. — Ряды гробов после коронации Царя, при которой на Ходынке затоптали столько несчастных выпивох, — а Его Величество даже бал свой не отменил!

Всего месяц назад Волков произносить такие изменнические по сути их речи не решился бы.

Мои возлюбленные «Абиссинцы» ожидали меня, принаряженные, на ступенях театра.

— Слава Богу, ты добрался целым и невредимым, — негромко произнес Геня. — В Мейерхольда стреляли. Солдаты задержали Юрия и меня и не хотели отпускать, пока гвардейский капитан не признал Юрия и не принес ему извинения. А еще мне говорили, что на том краю площади убили человека. Но это все, что я знаю. Убийство произошло до нашего прихода сюда.

Давид, отозвавшийся на рассказ Гени нервным смехом, сел на ступеньку и схватился за голову.

— Он теперь морфием балуется, — прошептал мне на ухо Геня. — Офицеры покупают эту дрянь у докторов из военных госпиталей.

Геня присел рядом с нашим товарищем, обнял его рукой за плечи и добавил, обращаясь ко мне:

— Сам знаешь, морфий становится повальным увлечением.

Я этого не знал, конечно, и захотел выспросить у Гени подробности, но тут, к большому моему удивлению, из театра вышел Majesté, необычайно живописный в его страусовых перьях и норковых мехах.

— О, дорогие мои, меня прислали, чтобы я исполнил при вас роль чичероне. Нам надлежит поскорее занять наши места. Спектакль вот-вот начнется.

Поскольку премьера была задумана как бенефис Юрьева, гостям актера отвели особую ложу. Когда мы вошли в нее, Majesté сделал заявление не весьма правдоподобное:

— Все взоры театра прикованы к нам.

Сидевшие в ложе люди встали, чтобы познакомиться с нами. Посол Франции Морис Палеолог учтиво поклонился нам, и я с ужасом признал в мужчине, стоявшем за его спиной, мсье Тартюфа, коего секунду спустя посол представил как своего chargé d'affaires[43], мсье Тристана Лежена. Этой опасности я не предвидел. Впрочем, мгновенный взгляд мсье Тартюфа предостерег меня: не признавайся ни в чем. По счастью, других участников педерастического бала я здесь не заметил — разве что великого князя Николая, сидевшего с великими князьями Михаилом и Борисом в царской ложе. Царь и Царица отсутствовали.

Majesté сбросил меха, под которыми обнаружилось довольно смелое decollete, уселся и принялся осматривать зал в театральный бинокль, который извлек из глубин своей накладной груди. А насытившись, по-видимому, созерцанием haute société[44], появляться в коем он больше не мог, зашептал нам:

— Мне говорили, что под конец спектакля нас ожидает «царский сюрприз». Представьте себе, дети мои. Прегрешения нашего Юрия широко известны, и особое неудовольствие вызывают они у Ее Величества Царицы. История эта случилась задолго до вашего времени, mes petits[45], но все же позвольте рассказать ее вам. Увольнение божественного Нижинского из Императорского балета объясняется вовсе не скудостью его сценического костюма. Нет-нет. Причиной стали необычные, скажем так, отношения прелестного Вацлава с Дягилевым, слухи о которых достигли ушей Царицы. Узнав же о предпочтениях нашего Юрия, она лишь пожаловалась: «Юрьев похож на океан, а имеющим сыновей матерям океана должно страшиться».

Занавес пошел вверх, прервав откровения Majesté, однако свет в зале не погас. Ничто не отделило нас от сцены. Пышные, преувеличенных размеров декорации были величиной с наши дома и дворцы, растянутые до пропорций, какие могут привидеться только во сне; сцена, освещенная тысячью свечей, была заставлена зеркалами, которые показывали ослепленной публике ее ослепленные отражения, и вазами, горшками и кадками с самыми пахучими из оранжерейных цветов — жасминами, камелиями, гардениями, — они цвели по всей сцене, соблазняя зрителей своими сладкими ароматами.

Об этой поразительной постановке, одновременно и фантастической, и пугающей, написано было многое. За точно рассчитанными речитативами диалогов (прославленная «биометрика» Мейерхольда[46]) скользили, точно черные змеи под кроваво-красными розами, мелодии Глазунова. Исполнявший роль влюбленного убийцы Арбенина Юрьев словно бы создал, прибегнув к некоему химическому процессу, чистый и горький напиток из тех черт собственной натуры, какие я успел в нем заметить, — байронического равнодушия, отчасти зловещей дородности и невесомого сумрака, который клубился там, где, казалось, должна была находиться его душа.