Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

В следующие несколько дней никто из обитателей нашего дома выходить на улицу не решался. Отец часами сидел у себя в кабинете, совещаясь по телефону с Милюковым и другими депутатами Думы. Время от времени он спускался вниз, чтобы сообщить очередной слух или новость: полиция стреляла в рабочих; некоторые воинские части в рабочих стрелять отказались и открыли вместо этого огонь по полиции; Волынский полк перебил своих офицеров и перешел на сторону пролетариев; горят десятки полицейских участков; осаждена Петропавловская крепость; тюрьмы опустели; бастующие захватили Зимний дворец. Генерал Хабалов[49] уведомил Царя, что ему больше не удается поддерживать порядок в столице.

И последний удар: казаки Императорского Конвоя и Собственный Его Величества полк — элита Императорской гвардии — бросили Царя и присоединились к восставшим.

Никакой храбростью я не отличался. Помню, как в детстве я боялся езды по ухабистым дорогам, при которой меня высоко подбрасывало на сиденье, боялся Голивога из книжек с картинками, свечей, мерцавших в не знакомых мне спальнях. Однако ужаса, подобного тому, какой охватил нас в тот февральский вечер, когда весь наш дом сотрясали звуки уличной стрельбы, я не испытывал никогда.

Несколько часов на панели, прямо перед нашей парадной дверью, пролежал труп. Зрелище это было для меня невыносимым, но при всем том невыносимой была и мысль, что он лежит там, никому не нужный. Раз за разом я подкрадывался к окну, чтобы взглянуть вниз, как будто это мое пунктирное бдение могло утешить хоть кого-то из нас. Несчастный лишился в стычке одного сапога, и почему-то вид его обтянутой носком ступни потрясал меня сильнее всего. Теперь я что ни день прохожу мимо десятков жутко изуродованных трупов, но тот образ запечатлелся в моей памяти навсегда: это был первый из увиденных мной людей, умерших насильственной смертью.

На третий день беспорядков мы услышали, как на нашей улице, где-то рядом с Мариинской площадью, бьет пулемет. А из эркерного окна в будуаре моей матери увидели дым и пламя вблизи гостиницы «Астория».

Вскоре у нашей двери появились и те, кому удалось выйти из этого боя живыми. Первыми оказались мать Юрия Рауша и ее второй муж адмирал Коломейцев. Пока тетя Нина плакала в объятиях моей мамы, невозмутимый старый адмирал рассказывал ужасающую историю: перед «Асторией» собралась толпа, требовавшая, чтобы ей выдали всех сохранивших верность Царю офицеров. Ответом на это требование стал пулеметный огонь. Потеряв два-три десятка человек убитыми и ранеными, разъяренная толпа ворвалась в гостиницу и схватила нескольких офицеров, тщетно пытавшихся скрыть свою принадлежность к армии, срывая с себя погоны. Их выволокли на площадь и расстреляли из тех самых пулеметов, которые незадолго до того пробудили в толпе жажду крови.

Адмиралу и его жене удалось бежать, закутавшись в старые плащи, через черный ход гостиницы.

А вскоре после этого у нас появился знакомый отца, английский офицер, передавший на наше попечение перепуганную бельгийскую семью, и мама попросила меня и брата как-то развлечь маленьких детей бельгийцев. Дети — две девочки в кудряшках и очаровательный темноглазый мальчуган — заинтересовали Володю, почти весь день пролежавшего, сочиняя стихи, на софе, в мере достаточной для того, чтобы он поднялся и продемонстрировал им несколько фокусов, которых не показывал, во всяком случае при мне, уже не один год. Впрочем, ему это быстро наскучило и Володя снова укрылся в непроницаемой раковине его стихов. Хорошо помню, как он лежал, погрузившись в грезы, не замечая доносившейся время от времени с улицы трескотни пулеметов.

Поскольку мне так и не удалось освоить даже самые простенькие фокусы, а дети отчаянно нуждались во внимании, я прибег к помощи фортепиано, затеяв с ними что-то вроде игры «угадай мелодию», которая им нисколько не понравилась. И в скором времени я предоставил наших беженцев самим себе и снова принялся суетливо сновать по комнатам. Внизу, в прихожей, стояла голубая ваза с букетом чайных роз; весь день я приходил к этим прелестным цветам, уже ронявшим один за одним бледные лепестки, которые я, поднимая, прижимал к губам.

Когда я в сотый раз миновал софу Володи, он, оторвавшись от своего олимпийского занятия, сказал мне:

— Знаешь, ты ведешь себя как совершенный дурак. Мы либо живем, либо умираем. От нас это не зависит. Важно лишь то, как мы проводим дарованное нам время.

После нескольких тревожных дней на улицах стало спокойнее. Отец решил, что пора бы ему побывать в Таврическом дворце, повидаться с Милюковым и еще кое с кем из депутатов Думы.

— Ничего со мной не случится, — заверил он маму. — Я не генерал, не великий князь. На улицах меня никто не узнает.

Впрочем, он счел за лучшее отправиться в Таврический пешком и без провожатых, чтобы не привлекать к себе внимания. Все автомобили, какие изредка проезжали по Морской, были теперь украшены красными флагами.

— Идиоты, — сказал отец. — Никого они не одурачат. Рано или поздно их вытащат из…