Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Несколько снежинок закружили в тусклом свете — начиналась последняя метель той суровой зимы.

— Я думал, ты уехал домой, — сказал я.

— Скоро уеду. В конце недели. В какую беду попала Россия! Ну ничего, англичане со дня на день освободят Царя и его семью. Они мигом восстановят монархию — и тогда полетят головы большевиков. Вот увидишь.

Он взял меня под руку. Метель усиливалась с каждой минутой и уже скрыла от нас дома на другой стороне улицы.

— Так или этак, — продолжал Олег, — а я решил дать тебе то, чего ты хочешь. Я был с тобой страшно груб, а ты всегда относился ко мне по-доброму. Ну-с, безумные времена требуют безумных деяний, ты согласен?

Иллюзий у меня не осталось. Я знал, что Олег — грубиян и насильник. Понимал, что он не ставит меня ни во что. И тем не менее — возможно, это был самый храбрый за всю мою жизнь поступок — я склонился к нему и поцеловал его в щеку.

Он обнял меня рукой за плечи, привлек к себе и пробормотал:

— Давай-ка подыщем подходящий приют. Времени это займет немного, а мне хочется, чтобы ты был счастлив, Набоков.

Ближайшая подворотня привела нас в пустой каретный двор. Олег повернул меня лицом к стене, быстро расстегнул мои брюки, потом свои.

— Ты ведь этого хочешь, верно? — хрипло прошептал он. — И хочешь до смерти, так? Вот видишь? Если подумать, не такой уж я и дурной малый, нет?

Все произошло быстро. На краткий миг смерть Давида сжалась в моей душе в крошечное темное пятнышко, но, едва мы закончили, вернулась, взревев, к прежним размерам.

— Молись за меня время от времени, — попросил Олег. — Я уверен, мы еще встретимся — в мире получше этого.

Я открыл было рот, чтобы ответить ему, но он мне не позволил:

— Ты производишь лучшее впечатление, когда молчишь, Набоков.

И ушел. Я стоял у стены, дрожащий, обиженный, все еще возбужденный, изумленный, полный бесценной, расточительной жизни, которой Давиду больше уже не узнать.

Не без некоторого трепета отправился я, наконец, на набережную Фонтанки, к квартире Юрьева. Была уже середина апреля, однако холод стоял лютый; Неву, начавшую было таять, снова сковал лед. Со стен почти каждого здания свисали красные флаги. Я так еще и не привык к приветствию «товарищ!», с которым обращались друг к другу на улицах незнакомые люди.

Дверь мне открыл Геня, одетый в белую, расшитую цветными птицами крестьянскую рубаху, черные шальвары и изумрудные домашние туфли; в глазах его застыло мечтательное выражение, на губах играла сонная улыбка. Расчесанные, подкрашенные волосы более, чем что-либо иное, свидетельствовали о том, что он уже не тот Геня, какого я знал.

Юрьева дома нет, сообщил он, ушел на совещание только что созданного Революционного совета актеров, но скоро вернется. Стало быть, визит мой будет недолгим.

— Ты волен уйти отсюда? — вот первое, о чем я его спросил.

— Совершенно волен, но зачем? Родители от меня отреклись. В нашу жалкую школу я возвращаться не хочу. Мой мир просто-напросто распался. К тому же я по-настоящему счастлив здесь, в этом моем пристанище, Сережа.

Я спросил, дошла ли до него ужасная новость о Давиде. Нет, не дошла. Геня выслушал ее, присев на диван и жеманно подвернув под себя одну ногу, — мне показалось, что рассказ мой его не тронул.

— Наш друг иначе, как плохо, кончить не мог, — сказал он. — Давид многое скрывал от тебя, да и от меня, несомненно, тоже. Опасался, что, узнав о нем все, ты станешь презирать его. И потому конец, который его постиг, был, боюсь, не самым дурным.

Говорил Геня с холодной уверенностью, и я подивился тому, как быстро вжился он в новую для него роль. Когда мы познакомились, Геня был еще ребенком, подумал я. Теперь же передо мной сидел образцовый катамит — сдержанный, равнодушный и довольно жестокий.

У него оказалась припасенной для меня еще одна страшная новость.

— Ты навряд ли слышал об этом, всю историю постарались замять. Но и Majesté тоже не стало. Она приняла мышьяк. Почему — никто не знает. Бедняжку нашли в ее квартире после того, как она несколько дней не попадалась никому на глаза. Нашли и записку, однако в ней было сказано лишь: «Благодарю Господа за жизнь, которой я не просила».

— А чем все закончится для тебя? — спросил я.

Геня пожал хрупкими плечами:

— Откуда же мне знать, чем что закончится, Середушка? Мне известно лишь то, что есть. Я жив. Юрий ужасно ласков со мной. А мне всегда не хватало хотя бы малой ласки, поэтому я очень ему благодарен. Больше мне, в сущности, сказать нечего.

Я понял, что мой визит подошел к концу.

— Кланяйся от меня великому Юрьеву, — попросил я.

— Ты понимаешь, — спросил, провожая меня к двери, Геня, — что передача Царем подарка моему другу стала последним официальным актом его правления? Разве это не странно? Наверное, тут есть глубокий смысл, но какой, хоть убей меня, не понимаю. Правда, Юрий начал учить меня гадать по картам Таро, и, может быть, когда-нибудь…

— Ну что же, пожелаем всем нам счастья, — сказал я. — Хотя, боюсь, в эту минуту будущее представляется мне туманным — как и тебе.