Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

То были последние слова, сказанные мной Гене Маклакову. Я часто гадаю: что с ним стало? И должен признаться, опасаюсь худшего.

17

Февральская революция обладала хотя бы несколькими признаками настоящего кризиса, Октябрьская же сопровождалась беспорядочностью и шумом, которые сообщали ей сходство с пересменкой на фабрике швейных машин. Создавалось впечатление, что революция стала для всех ее участников поводом упиться до положения риз: если что и было ею освобождено, так это винные погреба Зимнего дворца и столичных ресторанов. Солдаты и матросы, за всю свою жизнь ничего, кроме водки, в горло не вливавшие, теперь напивались в стельку царственными «бургундскими» и баснословными «токайскими», заложенными в дворцовые погреба еще при Екатерине Великой. «Доминик» выставил у своих погребов охрану с пулеметами, однако толпа смела ее, за чем последовали сцены попросту безобразные. Не менее истовому разграблению подверглись и «Большой медведь» с «Кутаном».

Несколько дней погодя, когда коллективное похмелье ненадолго положило приятный предел революционному загулу, отец призвал меня и Володю в свой кабинет и прозаично известил нас, что считает дальнейшее наше пребывание в Санкт-Петербурге неразумным. Ленин объявил о срочном формировании Красной Армии, в которую, вероятно, будут призваны и молодые люди вроде меня и Володи.

— Вы отправитесь на юг, в Крым, который пока не перешел под власть большевиков. Графиня Панина щедро предложила вам приют в ее поместье под Ялтой. Климат там прекрасный. И совсем близко Ливадия, в которой просил дозволения поселиться несчастный Царь.

Сам я на какое-то время останусь здесь, но остальную семью пошлю в Крым вслед за вами. Я выдвинул мою кандидатуру в члены Учредительного собрания. Выборы его состоятся в назначенный срок. Большевики слабы и власть удержать не сумеют. Милюков шутит, что митингуют они стоя, а не сидя, чтобы легче было разбегаться.

Отец усмехнулся, но по глазам его я понял, что сам он думает иначе.

На следующий день он провожал нас на Николаевском вокзале.

Отправление поезда задерживалось, отец сидел за столиком вокзального ресторана, пил кофе и набрасывал своим текучим почерком статью, надежды на публикацию которой — поскольку большевики уже закрыли все либеральные газеты — представлялись такими же сомнительными, как отправление нашего экспресса.

Чтобы отвлечься от мыслей о происходящем, я стал наблюдать, прислонясь к колонне, за голубями, сидевшими высоко над нами на железных балках. Иногда один из них срывался, шумно хлопая крыльями, с места, описывал неторопливый круг и возвращался к своим компаньонам, — как я завидовал этим заурядным птицам, которых не трогали глупости, творимые под ними люди. Мне и на миг не пришло в голову, что я никогда больше не увижу Санкт-Петербурга, что эта унылая картинка — голуби сырого и холодного Николаевского вокзала — станет одним из самых последних моих воспоминаний о доме. Несколько неспокойных недель, думал я, — и все рассосется. Отец позаботится об этом. И казалось, что его деловито бегавший по бумаге карандаш обещал нам никак не меньшее.

Володя, чрезвычайно элегантный в его темном фланелевом костюме, прохаживался по ресторану, презрительно разглядывая плакаты, которыми большевики оклеили весь вокзал. Время от времени он тыкал в какой-нибудь из них тростью, неблагоразумно привлекая к себе внимание. Трость принадлежала когда-то дяде Руке, ныне же Володя использовал ее, чтобы щелкать по носу В. Ленина.

Наконец, после многочасовой задержки, паровоз симферопольского экспресса пустил пары. Отец встал, сложил бумаги в портфель, коротко перекрестил меня и Володю, а затем добавил, словно спохватившись:

— Весьма возможно, мои дорогие, что больше мы никогда не увидимся.

Он удалялся от нас — воплощение героического хладнокровия, — и Володя бросил на меня взгляд, который я никогда не забуду. Вся его бодрость, казалось, покинула моего брата вместе с отцом, которого мы так любили. И мы с неотвратимой ясностью осознали серьезность нашего положения.

Тем не менее, устроившись в уютном спальном вагоне первого класса, мы открыли бутылку мадеры и пару бутылок минеральной воды, развернули фольговые обертки шоколада, миндального печенья, тепличных персиков, которыми столь предусмотрительно снабдила нас мама, и немного повеселели. Плавно покидавший Санкт-Петербург экспресс казался нам мало чем отличным от тех trains de luxe[50], которыми мы добирались в прошлом до Биаррица и Аббации, и трудно было не вообразить, что мы снова устремились к какому-то приятному морскому курорту.