Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Прошу вас, передайте от меня привет вашим милым родителям, — напомнил мне Бакст. — Au revoirl Придется мне жить с этим великим срамом.

И он, развернувшись на месте, направился к ресторанному залу, по дороге весело окликнув семнадцатилетнего юношу, благосклонности коего сумел добиться Дягилев:

— Как вы, Боря?

— Печень немного пошаливает. — Ответ Кохно я расслышал сквозь позвякивание тарелок с наисочнейшей на вид копченой семгой и икрой, которые проносил мимо нас официант. — А в остальном прекрасно…

— Рок все решает по-своему, — сказал, вытирая лицо носовым платком, мой дядя. — Я с удовольствием угощу тебя клеретом и замечательным пирогом с мясом и почками в нашем обычном пристанище. И как знать? Может быть, мы встретим там кого-нибудь из балерин.

Едва мы вышли из отеля, как к тротуару подкатила черная «испано-сюиза». Из нее выбрался нелепого обличия человечек, в котором я мгновенно узнал Стравинского. За ним последовала мадам Серт, женщина поразительной, хищной красоты, а за нею — тучный, потный Дягилев.

— Костя Дмитриевич! — тонким голосом воскликнул он.

Дядя явно струсил, но тем не менее ухитрился изобразить сердечность:

— Сергей Павлович! Приветствую, мой старый друг.

— Какие новости из России?

Вопрос, похоже, озадачил дядю, однако Дягилев этого не заметил. Вглядевшись в его лицо, я увидел, что он плакал и лишь совсем недавно сумел взять себя в руки. Огромные темные глаза его покраснели, на щеках различались потеки слез. Я смутился — так, точно стал свидетелем сцены, для моих глаз не предназначавшейся.

Дягилев взглянул на меня сквозь пенсне.

— И кто же ваш юный спутник? — спросил он у моего растерянного дяди. — Еще одно недавнее приобретение?

Тут уж дядя рассердился.

— Это мой достойнейший племянник Сергей Владимирович!

— Enchanté[61], — произнес Дягилев, явно утратив ко мне интерес.

Я почтительно поклонился и сказал, что спектакль был прекрасен и чрезвычайно понравился мне во всех отношениях.

— Чушь! — взревел Дягилев. — На самом деле я разорен! Ни больше ни меньше. От этой катастрофы мне уже не оправиться. Отныне вся наша антреприза проклята. Мне не следовало даже пытаться воскресить великолепие былых времен. Увиденное вами сегодня есть не что иное, как начало конца «Русского балета». Запомните мои слова. Через три месяца я предстану перед вами сломленным человеком, а моя труппа рассеется, разлетится по всем концам земли. Над нами властвует Рок. Мы зависим от его милосердия, но для нас у него милосердия нет. Никакого!

Я несколько оторопел. Стравинский и мадам Серт смотрели на меня так, точно я намеренно спровоцировал этот взрыв эмоций.

Стравинский с огромной нежностью прикоснулся к руке Дягилева:

— Вы просто утомлены, друг мой. И делаете из мухи слона. К завтрему все будет исправлено, никто и не вспомнит об этих мелких неловкостях. Немного шампанского, вечер в обществе ваших друзей и пылких поклонников — и вы быстро поймете, что еще не все потеряно. Напротив, вы одержали сегодня колоссальную победу.

Мадам Серт тоже принялась утешать Дягилева, бормоча ему на ухо слова, разобрать которые мне не удалось, а затем все трое медленно направились к входу в «Савой», мгновенно забыв, кто мы и что мы, — забыв даже о нашем присутствии здесь.

— Ну и ну, — хмыкнул мой дядя. — Он сегодня в редкостной форме. Ведь Серж скорее мальчик, чем мужчина. Полагаю, такова цена его величия, но временами это просто пугает. Мои отношения с ним теперь уж не те, что прежде. Нет, совсем не те.

Большего он мне не открыл, ни тогда, ни после. Мой дядя, смею сказать, унес с собой в могилу такое множество тайн, какое никому из нас и не снилось.

22

Берлин, 5 декабря 1943

Есть люди, в которых нацисты распознаются мгновенно. К числу их относится и мой нынешний визитер. Его можно было б назвать красивым, если бы не нижняя часть лица, которая выглядит как старое поле битвы с угрями. На миг он кажется мне смутно знакомым. Но это вряд ли. Ведет он себя с туповатой резкостью.

— Вы — Сергей Набоков? — спрашивает он, показывая мне свой служебный значок.

— Да.

— В таком случае обязан уведомить вас, что у меня имеются к вам вопросы.

— Как вам будет угодно.

Я предлагаю ему стул, стоящий посреди моей холодной, полутемной комнаты. И по какой-то причине решаю, что стоит также предложить ему выпить.

— Где вы это берете? — спрашивает он, когда я наливаю стопочку бренди.

— О, — говорю я, ухитрившись забыть, что раздобыть бренди можно только на черном рынке, — бутылка осталась у меня с давних времен. Держу ее для особых случаев.

— Я — не особый случай, — сообщает он, — но выпить не откажусь.

— Мне кажется, что в наше время особые случаи являются к нам без предупреждения.

— Что это значит?

— Ничего, — отвечаю я. При всей его тупости он почувствовал, что я посмеиваюсь над ним. Я понимаю, что веду себя опрометчиво, что мне нужно написать еще много страниц, но устоять перед искушением не могу. Он — олицетворение всех моих мучителей, которым я недостаточно сильно противился в юности. — Так какова же цель вашего прихода?

— Меня послали задать вам несколько вопросов.