Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Когда погода портилась, а это случалось нередко, она играла на старом «Беккере» Брамса; временами я присоединялся к ней, и мы в четыре руки исполняли Шуберта. Володя взирал на нас с безразличием, выражение коего появлялось на его лице всякий раз, что ему приходилось слушать музыку. В ясные же дни мы играли в парный теннис на пришедшем в упадок публичном корте, находившемся неподалеку от нашего дома, — Володя в паре со Светланой, я — с ее сестрой Татьяной. Потом мы отправлялись в одну из кондитерских Курфюрстендамм или в какое-нибудь из русских кафе, во множестве открывшихся в Шарлоттенбурге.

В один из вечеров любопытство взяло надо мной верх и я обрушил на Володю шквал вопросов. Понравилось ли ему в Швейцарии? Собираются ли они съездить туда снова?

Должно быть, мой отчаянный натиск застал Володю врасплох, потому что ответ его прозвучал резко:

— Калри чересчур переменчив и меланхоличен. И с твоего разрешения, я смертельно устал от этой темы.

В первые несколько недель после возвращения в Кембридж Бобби практически не попадался мне на глаза. Но затем в один сырой вечер, перед самым закатом, — семужных тонов облака неслись по небу, такому синему, что замирало сердце, — мы столкнулись на улице и обменялись взглядами, и на сей раз он ошеломил меня, заговорив.

— Вы ведь брат Владимира, — сказал он.

— Совершенно верно.

— Да, я так и думал.

Казалось, он не знает, что сказать дальше. Едва ли не впервые в жизни я сам продолжил разговор, и без каких-либо колебаний.

— Я как раз направляюсь домой, чтобы выпить чаю. Не желаете ли и вы?

Бедность моего жилища смущала меня, однако графа Маголи-Серати де Калри она, похоже, нисколько не удручила. Он сбросил университетскую мантию, под которой обнаружились канареечный блейзер и сапфировая рубашка, и преспокойно опустился в плетеное кресло, приветствовавшее его артрическим похрустыванием. Пока я возился с чаем, он раскурил трубку и занялся осмотром моей книжной полки.

— Лермонтов бывает совершенно великолепным, — заметил он. — И все же этого поэта по всем статьям превзошел его современник Леопарди. Вы читали Леопарди?

Я ответил, что не читал.

— О, прочтите непременно. «Così tra questa / Immensità s’annega il pensier mio; / E il naufragar m’è dolce in questo mare»[65]. Ради одних только этих строк стоит освоить итальянский. Был бы рад помочь вам в этом. Я пытался заинтересовать итальянским вашего брата, но он заявил, что желает сейчас только одного — усовершенствовать свой русский, который представляется мне и без того вполне совершенным.

— Он до смерти боится, что его русский окажется испорченным, — объяснил я. — Язык — единственное, что осталось у него от нашего прошлого.

Бобби вернул Лермонтова на место и спросил, чарующе глядя на меня:

— А вы не боитесь оказаться испорченным?

Нелепость этого вопроса рассмешила меня.

— Я стремительно обращаюсь в варочный котел английский привычек — дурных и хороших.

Теперь рассмеялся Бобби.

— Не бойтесь. Истинным англичанином вам никогда не стать, — сказал он. — Как и мне. По моим венам течет, перемешиваясь, ирландская, итальянская и русская кровь, но английской там нет ни капли. Мы оба граждане мира куда более широкого.

Я спросил, подразумевает ли это наше отличие от людей мирских и суетных.

— О да, — серьезно ответил он. — Весьма и весьма. Я, во всяком случае, отличаюсь от них безнадежно. Что, сколько я понимаю, можно сказать и о вас.

Я возразил, что определение «не от мира сего» ко мне, безусловно, неприменимо.

— О нет, нет, даже на миг не прилагайте его к себе.

Разговор у нас получался достаточно приятный, пусть и не очень понятный. Мне казалось, что в манерах Бобби сохранилась деликатная, бесхитростная светскость некоего давно исчезнувшего королевского двора. И когда чай заварился, я испытал облегчение.

Разливая его, я как бы между прочим осведомился, понравились ли Бобби альпийские зимние vacances.

По утонченному лицу Бобби пробежала тень.

— Брат рассказывал вам о них? — спросил он.

— Совсем немного. Полагаю, он прекрасно провел время. Брату это всегда удается.

— Прекрасно!

С этим восклицанием Бобби вскочил на ноги и принялся мерить шагами мою узенькую гостиную.

— Прекрасно! — повторил он так, точно находил само это слово оскорбительным. — Да, полагаю, так оно и было. Я оплачивал отель, оплачивал еду, ссужал ему мои лыжи. Я осыпал его щедрыми дарами. Да почему бы и нет? Такая малость! И что, по-вашему, из этого вышло? Что, по-вашему, могло выйти из этого? Его интересуют лишь женщины. Но вы ведь ни в малой мере не похожи на вашего брата, верно? Думаю, нет, не похожи. Он ничего о вас не рассказывает, но у меня такое чувство, что… Вам не кажется, что сейчас, вот в эту минуту, Судьба смеется над нами? И не кажется ли, что следует отпраздновать это?

— Собственно, что?

— О, не знаю, — ответил он с присущим ему редкостным смирением. — Все, наверное. Жизнь, любовь, безумие. lope. Отчаяние. Веселость. Все, что помогает нам существовать и дальше.