Недостающее звено

Марь уже покрылась мерзлой коркой, «Нефтянка» парила, а тротуар скользил. Базар был почти пустой, какой-то тоже примерзший и одинокий. В «штучном» отделе с «газика» сгружали водку, и бутылки перезванивались тоже невеселой какофонией. Да и центральная площадь сегодня, под стать базару, была простуженная и не украшенная. В конторе как-то перекосило входную дверь, она выла и прогибалась, но открывалась, медленно и не с первой попытки. На все эти дверные жалобы выбежала Лола Евгеньевна, она была причесана, накрашена, с накинутым мохеровым шарфом на плечах. Возможно, ей было зябко, но скорее для форсу. Из-под модного джинсового платья белесо светились ляжки в полном своем объеме. Вот она, вся такая красивая, тыкала в эту инвалидскую дверь и никуда не обращаясь, выкрикивала:

– А как же мне?

Было такое чувство, что ей вроде как компота не долили. Потом она резко вернулась в свой угол, и своей загадочной и зовущей речью начала обо мне, откровенно заявив, что всегда меня считала хищным и жестоким, и это на днях подтвердили по телевизору. Но ее это только возбуждает, она, как всегда, любит драйв. Я как-то хотел перевести разговор на тему отчета по командировке, но она не унималась. Ее новое, еще не стираное платье фанерно топорщилось, как и мохнатый сине-мохеровый шарф. Эти обновки открывали дорогу мыслям, что у нее появился кто-то визированный. А после того, как она закурила Мальборо, и, вроде ни к кому не обращаясь, сказала, что один уезжает, другие приезжают. При своем живом характере Лола Евгеньевна знала все городские сплетни, так как сидела с утра до вечера в телефоне с поклонниками и толпой тряпочных спекулянтов. Наконец она приобрела способность разговаривать и поведала, что пропал Федя Загидул. Вышел из дома утром в тапочках по снегу, сел в какую-то машину и пропал. Менты ликуют, а Абдулла лично заявил, что никто не может к ним прийти без уважения. Это была городская новость. Если не сам Федя устроил свою пропажу, то странно было, что он дал себя запеленать просто так. Я высказал свое недоверие по такой новости, но она как-то ловко сложила уже сегодняшнюю местную газетенку: там был Федин портрет, похоже, из уголовного дела, и объявление по его розыску. Отчет мой занял пять минут, на вопрос, где остаток талонов, она сама спросила:

– Наверное, потерял?

Я кивнул. Она продиктовала мне заявление, и на этом история талонов умерла. А проводила меня по-молодецки, словами, что если кто-то уходит, то кто-то обязательно приходит, и это, наверняка, справедливо.

До Больничной улицы, где жил Николай Максимович, все равно надо было проходить через техникумовский спортзал, так что я решил навестить физрука, он наверняка ждал. Мне хоть и не очень хотелось все это вспоминать, но я думаю, что физрук заслуживал знать правду обо всем, что происходит. Он был на месте, девочки через сетку перекидывали мяч, а он в свисток свистел. Так продолжалось еще минут 10. Потом мы сидели в его каморке, он кипятил чайник, и по каморке разбегался мятный аромат, способный искусить кого угодно. Я рассказал ему, как все было, последовательно, со своими комментариями и полученными ощущениями. Физрук меня не перебивал и старался не выдать своих эмоций, хотя ему это не совсем удавалось. Все прошло в одностороннем порядке: я говорил, а он слушал. У него был еще следующий урок, поэтому долго чаевничать не пришлось. Физрук мне дал свой телефон и велел звонить, а напоследок как-то невесело сказал, что думает, для меня это не последние такие соревнования. На том и распрощались. Чтобы отсюда попасть в то барачное поселение, которое называлось Больничка, надо было пройти еще один овраг.

Входная дверь в подъезд к Николаю Максимовичу так и висела на одной петле. Желтый «Москвич» стоял как прежде, на том же самом месте. Только видом он как-то поменялся, стал похож на мертвеца, с вывернутыми дверями, разбитыми стеклами и порезанной резиной. Кота на крыше не было, а помойка как была большим холмом, так и осталась. Мне очень хотелось увидеть ту благообразную женщину и поговорить с ней, казалось, я чуть успокоюсь внутри себя. Во мне оставалось какое-то ощущение собственной вины и недосказанности. Перила на лестнице совсем скисли. Они разъезжались, как ноги у пьяного, и тянули за собой побитые годами ступеньки. Двери в комнату Николая Максимовича не было совсем. Она, со свисающими лохмами дерматина, стояла горизонтально у стенки. Кругом торчали какие-то провода, а полы в маленькой прихожей были сорваны. Изнутри слышались голоса.