Недостижимая корона (Марина Мнишек, Польша - Россия)

Марина только вздохнула завистливо, глядя, как выезжает кавалькада из ворот. До чего же она сама любила охотиться дома, в Самборе! Но те дни остались далеко в прошлом, а о прошлом Марина старалась не вспоминать.

Погода выдалась как раз для охоты – ясная, солнечная, морозная, но безветренная. Однако удача не шла. В конце концов всем надоело попусту мотаться по лесу – подъехали к заранее разбитому шатру, отобедали, выпили крепко… настолько крепко, что после Дмитрий верхом ехать уже не мог. Раскинулся в нарочно для всякого случая взятых санях, смеялся, болтал с Петром Урусовым и его братом, ехавшими по обе стороны саней.

И вот Петр оглянулся на далеко растянувшихся по дороге «бояр» и негромко спросил Дмитрия:

– Сделай милость, государь, покажи то место, где ты моего царя Ураз-Махмета в Оку сунул?

С Дмитрия мгновенно слетело благодушие:

– Что ты сказал, морда татарская? Да как ты смеешь! Ураз-Махмет сам меня чуть на тот свет не отправил, он засаду…

– Врешь, – вздохнул Урусов. – Врешь ты все. Ты царя за то убил, что боялся, как бы он сына своего от тебя не увел и конников его к полякам не переманил. Я знаю, как дело было. Только в тот день вы за лесом от других охотников скрылись, как ты и дружки твои, Михаил Бутурлин и Игнатий Михнев, на царя напали и закололи его кинжалами. Бросили убитого в Оку, а потом назад поскакали, крича, что на вас напали. Так вот прошу тебя: покажи, где мой царь встретил свой смертный час. Тогда, быть может, я тебя и прощу.

– Нет! – продолжал упорствовать бледный до синевы Дмитрий, не в силах постигнуть, как мог Урусов догадаться о случившемся с Ураз-Махметом. Он прекрасно понимал, что признаваться никак нельзя, что, признавшись, он как раз и подпишет себе смертный приговор: – Не было такого!

Он затравленно озирался, но помощи ждать было не от кого – его отряд изрядно отстал. Дмитрий понял, что татары нарочно задерживают верных ему людей.

– Не хочешь говорить? – сурово сказал Урусов. – Ну, коли так…

И тотчас же сабли братьев Урусовых с двух сторон обрушились на лежащего в санях Дмитрия:

– Вот тебе за нашего царя месть!

Так, словно невзначай, покончено было с человеком, который некогда забыл себя, чтобы унаследовать судьбу другого. Как сказал некий его современник из числа иноземцев, «русские не забудут его, пока свет стоит».

Беда только, что память о нем пахла кровью, дымом и смертью.

Когда тело Дмитрия привезли в город, Марина выскочила на крыльцо в чем была. Вопила, рвала на себе волосы, требовала мести.

Калужане, впрочем, смотрели на ее горе довольно-таки равнодушно: им порядком осточертела власть Дмитрия, да и опасно стало жить в городе, который поляки в любую минуту могли огню предать из-за того, что он приютил мятежников. Многие втихомолку крестились, что избавились от такого «постояльца».

Тогда Марина бросилась к донцам. Однако Заруцкий встретил ее неприветливо и никакого желания мстить за Дмитрия не выразил.

– Да полно притворяться! – сказал с угрюмой насмешкой. – Спасибо скажи, что он погиб, а не ты мертвая лежишь.

– Плохо ты меня знаешь! – яростно выкрикнула Марина. – Кто я теперь? Разжалованная царица? Вдова с ребенком? Никто! Дмитрий, может быть, довел бы меня за Москвы, вновь возвел бы на престол, а кто теперь это сделает? Ты, что ли?

– А почему не я? – тихо спросил Заруцкий. – Только скажи: ребенок… он мой сын?

Какая женщина на месте Марины сейчас сказала бы «нет»? Но Заруцкий отчего-то знал: любой ее ответ будет правдивым. Знал!

– Твой, – сказал она, ни мгновенья не промедлив.

Заруцкий задохнулся.

Какое-то время они стояли молча, не в силах развести взгляды, потом оба враз закрыли глаза, шагнули вперед, припали друг к другу…

Но пока им было не до объятий.

Заруцкий поднял своих казаков, те напали на татар, каких только можно было найти в Калуге, перебили их. На другой день атаман от имени Марины стал требовать от калужан присяги ее сыну как наследнику престола.

Да, все были уверены, что ребенок – сын Дмитрия: это придавало его имени весомость. Ну кто стал бы присягать сыну казачьего атамана?! Поэтому, как ни ныло ретивое у Заруцкого, он был принужден признать правоту Марины, которая называла сына Иваном Дмитриевичем. Единственное утешало казака – уверенность, что сын назван в его честь.

Именно желание хоть как-то закрепить свои права на сына, казалось Марине, и побудило Заруцкого называться иногда Дмитрием. Когда он захватил Астрахань и утвердился в городе, убив воеводу Ивана Хворостинина, астраханцы так и надписывали свои челобитные: «Царю-государю Дмитрию, государыне-царице и великой княгине Марине Юрьевне и государю-царевичу и великому князю Ивану Дмитриевичу».

Астрахань стала последним прибежищем «царской семьи», прошедшей за минувшие четыре года, кажется, все круги ада, испытавшей и огонь, и воду, и медные трубы. Их гнали поляки, русские, шведы, казаки…

Да разве только они одни переживали муки? Разве не горела в адском огне и вся страна?