Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

"Да, ногам все еще горячо… А сердце-то, сердце! Совсем молодое. Бесстыдно молодое! Какое чудесное пламя… Сонечке, поджигательнице, и лесному Путятушке — завтра же поутру написать. И Саблеру тысячу двести — на безумного Пьера… Но как прекрасно! Начинается жизнь… Но я прав в споре с моим ангелом: смерти нет! Махина камня мертво проспала тысячи лет, а в недрах — бессонный огонь. И выбитая тысячами шагов тропа весной прорастает самой свежей травою".

— Папа, как вы думаете, успеем?

— Что?

— Воротиться до маменьки?

— А… Наверно. Конечно!

"Настенька, бедный ангел мой… Но как долго едем! Левушка спит… Нет, мы не попадем на виллу ранее завтрашнего утра. И дурак камердинер все расскажет… Не успеем, — конечно же не успеем. Всю жизнь опаздывать, боже мой…"

— Ах, скорее! PiЫ presto! Per l'amor di Dio… [178]

Измученный бессонницей, но по-прежнему энергичный веттурино придержал лошадей возле пиний, болезненно бледных в лучах рассвета.

"Пинии. Мара", — мелькнуло в сознании. Он кивнул ухмыляющемуся вознице и, мягко толкнув расслабленного Левушку в объятье подскочившего камердинера, взбежал по ступеням.

Громкое, с лающими захлебами рыданье Сашеньки, словно бы обрадовавшись, рванулось навстречу.

— Па… папенька! Что вы наделали. Ах, папенька…

Он отстранил дочь; задыхаясь, вошел в спальню жены.

Настасья Львовна лежала за раздернутым пологом, немая и неподвижная.

Он рухнул на колени; схватил мертвенно холодную руку, покрыл ее исступленными поцелуями, прижал к своей грохочущей груди…

К вечеру она оправилась. Врач, молоденький итальянец с каштановым коком над красивым романтическим лбом, поставил сердечный компресс и дал успокоительную микстуру.

— Мой муж. Mon pauvre mari… [179] — в отчаяньи пролепета она. — Боже, какое безумие эта поездка! Этот вулкан — всё, всё…

Опираясь на руку дочери, она приблизилась к нему.

Он дремал у окна, прерывисто втягивая воздух, душный от лекарств и сухого аромата разморенных пиний. Внизу слышались бранчливые клики лаццарони, волны с ласковым ворчаньем накатывались на берег.

— Mais qu'est-ce que c'est — спросила она, умоляюще стискивая пальцы.- C'est dangereux? [180]

— La congestion cИrИbrale [181],- неуверенно пробормотал доктор и взял руку больного.- Le pouls va… [182]

Ночь миновала покойно.

На рассвете он пришел в себя и, слабо улыбаясь, повторил давешние свои слова о том, что разлука невозможна для истинно любящих, что смерть не имеет той власти и того зловещего облика, которые представляются душам, не знающим и боящимся ее.

Настасья Львовна, обливаясь слезами, пыталась возразить мужу, но лицо его стало строго и серьезно; он закрыл глаза, словно прислушиваясь к важным, внятно приближающимся звукам.

Она закричала. Вбежавший врач прижал ухо к груди пациента. Дети, бросились к постели — и застыли в ужасе.

— Е morto [183],- испуганно прошептал доктор.

— Нет, нет! — вскричал Левушка и, упав перед отцом на колени, стал растирать его ледяные ноги.

— Morte per emozione, — пробормотал лекарь полувопросительно.- Il signore era poeta… [184]