Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— Хлебай, братец, — поощрил он приятеля. — Не стесняйся что из общей посудины. Так, сказывают, вкуснее… Ну, нравится?

— Очень! — весело сказал Евгений.

— То-то. Пушкин тоже позабавился здесь от души. Но сердце мое просит поговорить с тобой важнее. Намедни, переводя Проперция… A propos — прелестная рифма: "Проперций — сердце"!

— Но неужели Пушкин был здесь?

— Отчего же нет? И небожители спускались с высот Олимповых для грешных забав сей юдоли.

— Но Пушкин, Пушкин, — недоверчиво пробормотал Евгений.

Дельвиг проницательно улыбнулся.

— Эугений, красота моя! Знай, что избыток благоговенья столько же опасен, сколь и полное отсутствие оного.

— Отчего же?

— Восторги — питательная почва разочарований наших.

Дельвиг вдруг расхохотался.

— Но обрати вниманье: как следит за нами хозяин! Ловит каждый звук нашей речи, но не смыслит в ней ничего. Мы для него — иностранные путешественники. Забавно, а?

— Забавно, Антон.

— Но идем, нынче меня ждет некий драгун-виршеслагатель. Сочиняет ничуть не хуже графа Хвостова. А впрочем, черт с ним. Кутить так кутить!

Дельвиг встал, сунул мужику полтинник и, важно покачиваясь, направился к дверям. Хозяин, оторопев, смотрел вослед, затем кинулся за гостями, подымающимися уже по лестнице, и крикнул восторженно:

— Милости просим, господа добрые! Милости просим и вперед жаловать! Милости просим!

— Непременно, любезнейший! — солидно ответствовал барон.

Он повел друга в Гостиный двор. Они взошли наверх и остановились у больших ворот, против Невского проспекта. Рядом неутомимо вился вихрастый мальчонка-лоточник, верещаний пронзительным альтом:

— Пироги! Пироги горячие с начинкой мясною! Горячие!

Они взяли по одному пирожку и, с аппетитом жуя, принялись фланировать по галерее, постепенно наполнявшейся народом. Угомонившийся было барон вновь одушевился и у разносчика в нарядном кафтане купил бутылку щей. Но и этого показалось ему мало: он пощадил друга на Щукин двор, где почти через силу накормил виноградом и персиками.

Светлый, зеленовато-серебряный воздух петербургского вечера любовно облекал дворцы и стройные дома Невского. Евгений, мечтательно улыбаясь, жадно втягивал ноздрями свежий, внятно пахнущий морем ветерок.

— Ну-с, каковы впечатленья? — промурлыкал Дельвиг. — Забавно, не правда ль?

— Ах, дорогой мой барон, — Евгений признательно стиснул теплую руку приятеля, — Я, кажется, вновь начинаю влюбляться в Петербург. Вновь и по-новому.

— Обед тебе понравился?

— Восхитительный обед!

— Ну-с, а на десерт сообщу тебе, что Пушкину весьма пришлись по вкусу твои стихи.

Евгений остановился и уронил Дельвигову руку.

— Как… какие стихи? Откуда они известны ему?

Дельвиг с простодушным видом снял очки и моргнул беззащитными отуманенными глазами.

— Какие? Э… э… — Он поиграл тросточкой, жалобно и плутовато сощурился. — "К Алине", "Мадригал"… Да — еще "Элегия" твоя. Пушкина восхитили две последние строчки:

Все мнится, счастлив я ошибкой,
И не к лицу веселье мне.

— Творец всемогущий! И даже "К Алине"!.. Но для чего ты читал их Пушкину, не спросясь меня?

Дельвиг удивленно развел руками:

— Помилуй, друг мой, я и не читал их ему. Пушкин сам прочел их в "Благонамеренном" и в "Невском зрителе"… Извозчик! Эй, извозчик!

Он торопливо обнял онемевшего Баратынского.

— Прости, лечу к своей Армиде. Пожелай мне успеха!

И умчался, легчайший толстяк, в быстро постукивающем по торцам фаэтоне, весело оборачиваясь и взмахивая короткою ручкой.

XXVIII

— Но почему ты отдал печатать без моего позволенья?

Барон простодушно заморгал обезоруженными глазами.

— Да потому… потому, друг мой, что ты воспретил бы мне это, ежели б я спросил твоего позволенья!

Евгений невольно рассмеялся.

Ободренный Дельвиг продолжал уже уверенней:

— Сердце мое, красота моя! Я долгом своим счел свести тебя с музами! Ты поэт истинный, и голос души твоей должен быть услышан. Грех тебе таиться в безмолвии.

— Но, милый, своевольный друг мой, пойми только: какой это стыд для меня, вчерашнего изгнанника и преступника, обнажать душу пред незнакомым читателем! Я…

Дельвиг лукаво сощурился:

— А пред знакомым?

— А пред знакомым — и того пуще! Это… это как явиться мне, рядовому лейб-гвардии, нагишом в ресторацию Андрие!

Барон осторожно приблизился своей неуклюже-изящной походкой и обнял товарища. Евгений отстранился.

— Я не притворствую, Антон. Я но совести признаюсь тебе: претят мне любые публичности! Я взрос в тишине и одинокости, всякий шум и неосторожное внимание пугают меня. Довольно мне, что я нашел в тебе истинного друга, что ты услышал и понял мое сердце.

Он взволнованно зашагал по комнате.

— И — Пушкин… Показать мои стихи Пушкину! Творец всемогущий!

Он мрачно скрестил на груди руки.

— Мне, заклеймившему честь дворянскую и фамилию славных моих предков, — мне выступать печатно и выставлять на всеобщее, осмеянье уже осмеянное мое имя!

Барон, молчал, листая книжку "Благонамеренного".

— Нет, друг мой. Не мне соперничать в сладкозвучии с тобою и с Пушкиным. Я — солдат. Мое дело — служба.