Недвижимость

Теперь у ямы снова теснились повязанные черными платками старухи. Были совсем древние – эти стояли парами, цепко держась друг за друга. Что помоложе, колготились, создавая живое колыхание. И те и другие одинаково жадно стремились заглянуть напоследок в темный зев разверстой могилы, как будто этот взгляд мог хоть на йоту прояснить их недалекое будущее. Я уже разобрался и знал, что все это – бесчисленные и разноюродные тетки и бабки Людмилы и покойной Ани: баба Таня, баба Варя, крестная Клава, тетя Нюра, тетя Маруся, крестная Шура, баба

Лида – и еще, и еще, и еще: общим числом никак не меньше пятнадцати. Я заметил, что все они косятся на меня одинаково недобро и опасливо, и догадывался почему: должно быть, во мне видели представителя другого клана. Они-то свои, семенихинские, со стороны своих кровных, Аньки да Людки Семенихиных, даром что девки замуж повыходили да фамилии поменяли – не важно, кровь есть кровь; а я чужой – шлыковский. Да вдобавок еще и вовсе Капырин.

Земля громко стучала по крышке, а кругом было тихо, только издалека от другой могилы, где тоже стояли люди, слившиеся из-за расстояния в неразличимую мелкую массу, доносился переливчатый двухголосый вой. После давешнего приступа зимы небо было удивительно низкое: слоистые тучи ползли на восток, и ветер, время от времени налетавший со стороны темного, обтаявшего леса, шевелил мокрые ленты на венках. Да-да-да – стучала земля.

Да-да-да…

Могильщик пристроил охапку цветов на бугор и без раздумий порубил лопатой. Потом взял протянутую напарником железяку и воткнул в землю. Теперь их было две рядом. На первой, как и прежде, – “Шлыкова А. С. Уч. 3-754”. На второй, новехонькой, -

“Шлыков П. И. Уч. 3-754”.

Людмила высвободила из матерчатой сумки четыре бутылки и поставила их возле могилы.

– Благодарствуйте, – сказал могильщик. – На помин души, как говорится. Земля пухом.

Я протянул деньги.

Все понемногу побрели к автобусу, шаркая, где можно, ногами об мокрую жухлую траву, чтобы сбить грязь. Вика по дороге села на железную скамью у какой-то оградки, опустила повязанную платком голову, стала задумчиво ковырять землю мыском стоптанного сапога. Одна из родственных старух сердито крикнула ей, она нехотя поднялась и пошла дальше, часто озираясь.

Я тоже шаркал ногами по мокрой траве, когда услышал:

– А вы знаете, что у Павла есть акции?

– Что? – спросил я, поворачиваясь. – Какие акции?

Это была Антонина, председатель месткома, энергичная брюнетка в черном лоснящемся плаще.

– Как же! – По-видимому, она полагала, что время бесплодных сожалений миновало и пора переходить к делу. Оно, в сущности, так и было. – Как же! Десять акций! Мы же недавно стали акционерным обществом! Вы не в курсе?.. Вы можете оставить их у нас, и тогда с течением времени, – тут Антонина восторженно на меня посмотрела и, протянув руку, сделала пальцами такое движение, словно присаливала котлету, – понимаете? Дивиденды!..

А можете продать их экспедиции – мы купим. По номиналу. Плюс триста процентов на инфляцию. Деньги, конечно, небольшие, но…

– Нет, это уж лучше вы к Людмиле Сергеевне.

– Людмила?

– Она сама будет разбираться… как сочтет нужным.

– Но почему?

– Так удобнее всем. – Я пожал плечами. – Если надо, могу бумажку какую-нибудь оставить.

Антонина скривилась:

– Конечно, как хотите… вы не беспокойтесь. Как хотите. Людмиле

Сергеевне – пожалуйста, что ж… как угодно…

Мы подошли к автобусу и остановились у дверей.

– Я еще хотела вот чего спросить, – сказала Антонина, помявшись.

– Дело-то житейское, что уж… Вы ведь дачу Павла Ивановича будете продавать? Да? Будете? Вам-то ведь она не нужна?

– Дачу-то? – механически переспросил я.

Точно: еще и с дачей будет морока. Наследница – Танька. Стало быть, нужно ей звонить в Воронеж… или письмом разъяснять, что к чему… какая доверенность от нее требуется… Не забыть

Людмилин адрес записать… Да, все так: доверенность на

Людмилино имя… на вступление в наследство… и на всякий случай на право продажи.

– Ну да, – повторил я. – Верно. Еще ведь эта дача… – И добавил, вспомнив Павла: – Недвижимость.

– Вот я и говорю. – Антонина неожиданно рассмеялась и дурашливо замахала руками: – О-о-ой! Да что там за дача – ведь слова доброго не стоит! Да и не наездитесь вы из Москвы на эту дачу!

Вы что! Двести верст! Это мыслимое ли дело? Да нет, ну что вы, ну что вы!..

Она была права: у меня и впрямь даже мысли такой отродясь не было – за двести верст на дачу ездить.

Я кивнул.

– Да, конечно… я же и говорю. Мне ни к чему совершенно. С этим то же самое: это уж теперь как Людмила…

– Какая Людмила? – Антонина распрямилась и вскинула голову: -

Почему?

– Потому, что это теперь Людмилы Сергеевны дача, – пояснил я.

– Как же! Да ведь вы наследник!

Она раздражала меня, и я вдруг понял, что резкий запах цветочных духов не может перебить другого, от природы ей присущего, – такой бывает, когда мажешь старый пыльный картон густым казеиновым клеем.

– Ну если быть совсем точным, то не я. А дочь Павла Ивановича,