Нефертити

— Я понял вас так, что вы хотели увидеть всё это своими глазами, ваша светлость, — проговорил Озри. — Но это слишком простые вещи. Азылык способен на такие чудеса, которые и мне не под силу.

— На какие?

— Придут его люди, уведут вас, и никто этого не заметит.

— Как это не заметит?

— Кто-то в вашем обличье будет восседать на вашем же месте, говорить, выслушивать доклады, отдавать приказы, а потом в один миг исчезнет...

— Как это исчезнет? — не понял правитель.

— Испарится. Ибо это будет призрак. Вы же сами будете увезены уже далеко.

— А ты сумеешь это распознать?

— Меня усыпят или убьют, или перекроют все мои каналы, их не так много, я ему не помеха...

— А верный помощник, — перебив, закончил за оракула Суппилулиума, жуя финики.

— Ваша светлость, я так давно вам служу, что, изменив вам, я бы предал самого себя, — с горечью выговорил Озри.

— Отчего же такая печаль в твоём голосе? — притворно улыбаясь, удивился самодержец.

— Печаль оттого, что вы не доверяете многим моим наставлениям...

— Я не люблю, когда мне дают советы! — перебив оракула, вскипел властитель. — И ты это знаешь! И пользуешься этим!

— Но вы сами подчас их требуете...

— Я спрашиваю только твоё мнение, а не совет! — выкрикнул правитель.

Появился Пияссили, младший сын царя и будущий наместник Халеба. На его груди уже висела толстая золотая цепь, какую обычно носили правители. Войдя и не удосужившись поклониться даже отцу, царственный отрок тотчас устремился к столу, чувствуя себя уже владетельным князьком, способным решать судьбы многих людей, и сразу влез в разговор взрослых.

— А может быть, мне стать наместником Фив или верхнего Мемфиса, куда ты собираешься? Говорят, там много дворцов, висячих садов, фонтанов и всяких других чудес, а то этот городишко грязный и вонючий, что меня чуть не стошнило, когда я его осматривал!

— Замолчи! — прорычал самодержец.

— Но, отец...

Суппилулиума метнул на сына столь свирепый взгляд, что тот прикусил язык и стал грызть финики.

Обедали в полном молчании. Правитель изредка бросал на Озри мрачные взгляды, будучи не в силах примириться со столь грозным ультиматумом, объявленным ему касситом.

— Опять Халагина рёбрышки пережарил, — с яростью обгладывая их, промычал Пияссили. — Я его у себя не оставлю! Его что, ничему не учили?!

Он вытер рукой жир с подбородка, посмотрел на отца, но тот словно не слышал сына. Ради похода на Египет он помирился с Халебом, вернул в разведку Гасили, пусть не начальником, его помощником, но всё же он убедил полководцев, что они займут для начала несколько городов Верхнего Египта — не уходить же с пустыми повозками, воины их не поймут — а там будет видно. Египтяне скорее всего запросят мира, но для этого им придётся раскошелиться и выставить за это десять, а то и двадцать повозок серебра, так, чтобы каждому •военачальнику досталось по повозке, и лишь после этого они вернутся в Хаттусу. И вернутся домой богачами. Это последний поход Суппилулиумы, да и многих из полководцев тоже. Дальше пусть воюют сыновья, а им надо же будет о чём-то вспомнить. Тащить за собой такое огромное войско, чтобы покорить всего лишь три сирийских города — это ли не позор?! Разве для этого судьба наделила их храбростью и отвагой?!

— Египтяне никогда не любили воевать, — сказал под конец Суппилулиума. — Они сыты, разнежены и боязливы, мы же голодны, бесстрашны и неукротимы. Мы победим их!

Яркая, зажигательная речь властителя настолько воодушевила всех, что никто из полководцев не посмел высказать сомнений в будущей победе. Все разом поднялись и вдохновенно сказали: «Мы с тобой, веди нас, государь!» Даже Халеб, снова вернувшийся в ряды военачальников, хоть и молчал, но согласно кивал ободряющим выкрикам остальных. А всё потому, что, держа речь, правитель сказал: «Мы вступать в бой ни с колесничьим войском Эхнатона, ни с его конницей не собираемся. Мы выгребем из двух-трёх городов их содержимое и уйдём. А пускаться за нами в погоню египтяне не отважатся».

И что же теперь? Собрать их и сказать: «Я передумал, потому что испугался нашего старого оракула Азылыка, чьи советы я всегда презирал!» Да все воины и полководцы поднимут его на смех! Уж лучше смерть, чем такой позор.

Он перестал есть. Скулы так заломило от боли, что пропал аппетит, хотя молоденький барашек был нежен и хорошо прожарен. Его младший сын любит сырое мясо, и ему любой кусок кажется пережаренным. Правитель хорошо понимает, что Озри вовсе не шутит, и его фокус с телохранителями достаточно убедителен. Азылык же искусен, спора нет. Он мог и раньше свести его с ума, когда проник в сознание, но не сделал этого, пожалел. Теперь всё серьёзнее, и вождь хеттов словно попал в западню. Но должен же быть какой-то выход. Озри пьёт уже третью чашу. Он тоже боится, и это заметно.

— Но я уже не могу, не могу ничего переменить! — проговорил вслух Суппилулиума.

— Чего переменить, отец? — не понял Пияссили, закапав жиром чистый хитон.

— Замолчи! — прорычал властитель.

Озри взглянул на самодержца и опустил голову. Пияссили, наевшись, отправился в бассейн, и оттуда донеслись его громкие радостные вопли.