Нефертити. «Книга мертвых»

Под палящим солнцем мы пересекли громадный двор, очутились в глубокой тьме колоннады и, пройдя между украшавшими ее флагами, вышли в другой двор еще более грандиозных размеров — как поле для торжеств, с большим алтарем и праздничными жертвенными приношениями, разложенными на столах в центре двора. Здесь, расставленные тщательно выверенными рядами, ждали новые сотни людей. И в середине первого ряда стоял Мерира, окруженный своими придворными, членами семьи и друзьями. Он был в длинном белом одеянии с расшитым поясом, конец которого держал стоявший на коленях слуга. За спиной Мериры располагалась личная свита. Выстроившиеся в несколько рядов писцы держали наготове свитки и тростниковые перья — записывать объявления и речи. За ними стояли полицейские с дубинками. И над каждым человеком слуга держал навес, защищавший от жгучего солнца.

— Я слышал, что Мерира и Рамос друг друга не жалуют, — сказал я Пареннеферу.

— Ну, вы увидите, что Рамоса здесь нет. Для него это публичное оскорбление. Люди говорят, что Мериру возвысили, чтобы уравновесить широкое влияние Рамоса. Существуют ключевые сферы разногласий.

— Относительно чего?

— Контроль над финансами. Иностранная политика. А под этим скрывается другая борьба — за правление Великой державой в целом.

— Расскажите поподробнее.

— Не сейчас. Потом. Смотрите.

Паланкин Эхнатона остановился, его опустили на стойки у алтаря. Наступила полнейшая тишина. Казалось, утихомирились даже ласточки. Эхнатон и Меритатон поднялись к высокому алтарю. Фараон высоко вознес к солнцу наполненную чем-то чашу — можно было подумать, что светом, поскольку чеканный металл сверкал так, будто Эхнатон протягивал Атону чашу творения, чтобы тот отведал из нее. И все до единого последовали его примеру. Вверх потянулись тысячи и тысячи рук, чтобы получить дар света. Страна света, наш мир — свет.

— Света, света, света! — выкрикивали они.

Презираю эти крики, это глупое послушание; но меня поразило, насколько же умен Эхнатон. Он вывел бога на свет из темноты и тайны. Это была не какая-то таинственная фигура, скрытая в темном святилище и доступная лишь через посредство жрецов, но всеобъемлющий бог тепла и света, первичный огонь, без которого не смогла бы зародиться жизнь, мир, песни, зерно — ничто. Как и все остальные, я поднял руки, неохотно и, надеюсь, без этого идиотского выражения преданности, которое я с презрением наблюдал вокруг себя. Должен, однако, признаться, что во мне почти шевельнулась вера. Я увидел и почувствовал нечто отличное от того, во что меня учили верить на основании традиции. На мгновение я почувствовал, как будто тоже могу стать частью этой великой истории, этого безграничного чуда бога и слова, божественного существа, даровавшего нам жизнь.

Но я взял себя в руки. В конце концов, это великое существо, источник света и жизни, не нуждается в моем поклонении. И я видел более мрачные дела этого бога, не имеющие ничего общего с песнями, молитвами и стихами. И, рискну высказать еретическую мысль, он не нуждается и в поклонении всех этих людей, которые молитвенно подняли руки не потому, что верят в эту религию, а потому, что знают: чтобы выжить, надо делать это на виду у других. Нет. Существом, которому требовалось подобное поклонение, был странный человек, находившийся в самом центре этой церемонии, тот, кого я видел морщившимся от боли.

Некоторое время мы как безумцы стояли под слепящим светом полуденного солнца. В конце концов Эхнатон опустил чащу, и внезапно началось действо. Вперед выступили слуги с опахалами и навесами от солнца, а жрецы ввели быка, рога его были украшены разноцветными перьями, на шее висела цветочная гирлянда. Жрецы произнесли молитву, затем один из них вышел вперед с ножом. Спокойное животное даже не подозревало, что сейчас с ним произойдет. Сверкающий нож занесли высоко, а потом быстро опустили, пронзив крепкую белую шею быка, показав себя, по сути, мясниками. Фонтан алой крови хлынул на горячие камни и в чашу для жертвоприношений. Животное скорее встревожилось, чем поразилось. Затем, с ревом и жалобным вздохом, бык поскользнулся на собственной крови и опавших лепестках, дернулся и повалился замертво. Жрецы проворно приступили к работе. То, что несколько минут назад было живым существом, разделали на части и понесли на жертвенные столы. Кровь и цветы — лакомства богов. Я подумал о Тженри и его изуродованных останках.

Тут же заиграла музыка, появились танцовщицы. В своих накидках и льняных одеяниях они двигались взад-вперед, потрясая систрами и грудями, а группа слепых певцов и арфистов, предусмотрительно отвернувшись от Владыки, била по земле ладонями, поддерживая ритм. Незрячие лица этих людей — старых и лысых, со складками жира на уютных животиках — находились во власти музыки. Увы, на мой слух, эти достойные господа выли как стая старательных, но лишенных слуха псов.