Нефертити. «Книга мертвых»

— У тебя осталось слишком мало времени, чтобы найти царицу, — прохрипел я. — А если ты не сможешь, тогда Празднество обернется катастрофой для Эхнатона, для тебя и для этого города. Я твоя единственная зацепка. Ты не можешь позволить себе убить меня.

— Мне не нужно тебя убивать. Об этом позаботятся другие. Но я вижу, что мне нужно как следует тебя покалечить. И какое-то время мы можем продолжать.

— Что бы ты со мной ни сделал, я не скажу тебе то, что знаю. Я лучше умру.

— Умрешь не ты. Ты меня понимаешь?

Я посмотрел ему в глаза. Я понял его угрозу. Хатхор, богиня Запада, прости меня. Я сделал единственно возможную вещь.

— Как сказано в главах о Возвращении днем.

Взгляд Маху сделался еще более холодным, словно из глаз его вдруг ушел весь свет. Он снова взял меня за руку. Я приготовился, мысленно читая молитву. Тело сотрясала дрожь. Маху ждал, упиваясь моим страданием, выбирая момент для своего хода.

— Скажи мне, где она.

Со всей оставшейся у меня дерзостью я посмотрел ему в глаза.

— Нет.

Он взялся за следующий палец, чтобы переломить тоненькую косточку.

36

В тишине камеры раздался негромкий, но исключительно властный голос:

— Что здесь происходит?

Он вошел незамеченным. Видимо, мы с Маху были слишком поглощены проявлением взаимной вражды, кровью и потом происходящего, а он словно не отбрасывал тени, не производил шума, как будто внезапно возник из воздуха. Эйе. Само его имя было невесомым. И действительно, его внешность можно было назвать воздушной. Но какой же силой обладал этот воздух, если мог вынудить такого головореза, как Маху, в тревоге вскочить на ноги и, уже запинаясь, извиняться?

— Развяжите этого человека, — чуть слышно произнес Эйе, чтобы заставить нас напрячь слух.

Преисполненный ненависти и неуверенности, Маху кивнул, и стража исполнила приказ. Я принялся растирать окровавленные запястья и нянчить поврежденную руку.

— Этот человек обнажен, — добавил Эйе, как будто с легким удивлением.

Он вопросительно посмотрел на Маху, который сделал неопределенный жест, не находя ответа. Лицо Эйе приняло выражение, которое у других превратилось бы в улыбку. Губы растянулись, обнажая ровные мелкие белые зубы — зубы человека, питающегося настолько изысканно, что ничто и никогда не повредит их и не тронет гниением. Но серых глаз улыбка не коснулась.

— Возможно, вы предложите ему свою одежду, — мягко проговорил Эйе.

На лице Маху отразилось такое удивление, что я чуть не засмеялся. Руки его и в самом деле потянулись к одежде, как будто он собрался всерьез повиноваться этому нелепому приказу. Затем Эйе небрежным кивком дал понять, что мою одежду сейчас принесут, что и было исполнено незамедлительно. Я, как мог быстро, оделся, несмотря на тошнотворную боль в сломанном пальце, и сразу же почувствовал себя более сильным. Мы молчали. Я гадал, что случится теперь. Эйе позволил Маху помучиться; тот стоял, жалея, что не сделан из камня.

— Разве этот человек не заявил со всей ясностью, что находится под моей защитой? — поинтересовался у Маху Эйе.

Если это возможно, то на мгновение более потрясенным оказался я. Маху посмотрел на меня.

— И что же я нахожу? Начальник полиции лично занимается пытками. Я очень удивлен.

— Я задержал его по долгу службы и с разрешения самого Эхнатона, — возразил Маху.

— Ясно. Значит, фараону известно, что этот человек подвергается допросу и пыткам?

Маху ничего не мог сказать.

— Не думаю, чтобы он одобрил ваше обращение с собратом полицейским, которого назначил сам, по своей глубокой мудрости.

Затем Эйе повернулся ко мне, и я впервые прямо взглянул в его застывшие серые глаза — полные, что внезапно поразило меня, снега.

— Идемте со мной.

Я приберегу свою месть Маху на потом, и тогда уж наслажусь ею. Мне потребовалась вся моя воля, чтобы, проходя мимо, не врезать ему как следует здоровой рукой. Он тоже это понял. Но я лишь пристально на него посмотрел и со всем достоинством, на какое был способен, стал подниматься вслед за Эйе по каменной лестнице навстречу слабому свету дня, окрашивавшему эти отвратительные стены.

Вскоре мы оказались в широкой, выложенной кирпичом шахте, похожей на огромный колодец, который еще не заполнился водой и никогда не заполнится. По стенам вилась лестница, и на каждом уровне, как в подземном некрополе, уходили в разных направлениях ряды каморок, быстро теряясь в чернильных тенях. Входы были забраны решетками, но, поднимаясь, я разглядел в темноте еще живые бренные останки людей, кучки кожи и костей. Некоторые узники с открытыми белыми глазами сидели в крохотных клетках меньше собачьей конуры. В другом месте я увидел несчастных, до самых ноздрей засыпанных песком в огромных глиняных емкостях — как ибисы и павианы, которых мы приносим в жертву в священных катакомбах. Безумие и отчаяние светились в их глазах. Эти люди были брошены здесь и больше не могли говорить, чтобы защититься или выдать себя. Стояла почти полная тишина.