Неформат

Ещё до того, как Степан успевает додумать до конца фразу: «сделаю вид, что ничего не заметил и выпью компота с селёдкой – всё равно в желудке перемешается»; хозяйка встревоженным голосом сообщает, называя Стёпу по фамилии, что ему не стоит обращать внимания на пьяниц за соседним столом – один из них недавно откинулся, вот они и отмечают это событие. Всё как обычно, ничего из ряда вон выходящего.

Посмотрим, как пишет Хлебников, нагнетая атмосферу, далее: «Головину не показалось странным, что женщина называет его по имени, но он почувствовал, что примирительные слова только ухудшили дело. До этого момента глупая выходка гопников задевала случайного человека, в сущности, никого, теперь же выпад оказался направлен против него лично, и это могло стать известно соседям.

Головин отстранил хозяйку, повернулся к гопникам и спросил, стараясь подражать их манере общения: «Чё надо?»

Парень в шапочке поднялся, пошатываясь. Стоя в двух шагах от Головина, он орал ругательства, словно опасаясь, что его не услышат.

Он хотел казаться пьянее, чем на самом деле, и в этом крылась жестокость и насмешка. Не переставая сыпать ругательствами и оскорблениями, он подбросил кверху кнопочный ножичек, так называемое «пёрышко», ведя за ней взглядом, поймал на лету и вызвал Головина драться. Хозяйка дрожащим голосом вставила, что Головин не вооружен. В этот момент произошло нечто неожиданное.

Застывший в углу старый уркаган, который показался Головину символом Севера, бросил ему под ноги заточку. Словно сам Север решил, что Головин должен принять вызов».

Далее следует неизбежный финал. Приняв вызов, Головин выходит за порог пельменной. «Головин крепко сжимает заточку, которой вряд ли сумеет воспользоваться, и выходит в тайгу».

Как мы уже и говорили, финал рассказа оставляет читателя наедине со своими мыслями. Умер ли герой в лечебнице и не является ли его смерть в неотвратимом поединке с откинувшимся из зоны гопником лишь игрой угасающего сознания или же смерть в тайге является единственно возможной и недвусмысленной?

В пользу первого нам говорят намёки в тексте рассказа – сходство хозяйки «Пельменной № 1» с вечно нетрезвой медсестрой, пользовавшей Стёпу капельницами с цефтриаксоном и физраствором в больнице, а также её обращение к нему по фамилии, хотя ранее, казалось бы, они знакомы не были.

В пользу второго свидетельствует буквальное прочтение – нет ничего более обыденного, чем смерть от пера гопника, знающего, что в драке ему равных нет, то есть фактически он ничем не рискует, и поэтому подначивающего случайного встречного на самоубийственные шаги.

Что ж, проследуем далее в исследовании творчества Хлебникова.

Само название наиболее известной новеллы Хлебникова «Тав» свидетельствует о противопоставлении её «Алефу» Борхеса. «Тав» – последняя буква иврита, в то время как «Алеф» – его первая буква.

«Тав» означает «знак» и «ноту».

«Тав», в отличие от «Алефа», который, как мы помним, находился в подвале дома на улице Гарая в Буэнос-Айресе, находится на чердаке дома одного из знакомых Хлебникова – Карлуши Дустова – двоюродного брата женщины, которую писатель полюбит впоследствии.

«Тав», в противоположность «Алефу», который включал в себя одновременно все места мира во всех их аспектах, не содержал в себе ни один из фактов мироздания. По свидетельству Карлуши, «Тав» невозможно заметить человеку неподготовленному: он полностью прозрачен и его присутствие выдаёт лишь малейшее искажение пространства, незаметное преломление света, которое покажется, скорее, мгновенной зрительной галлюцинацией, чем реально существующим объектом.

Я не видел в «Таве» ни бесконечного разнообразия предметов, являвшихся бесконечным рядом видов бесконечного числа вещей, ни потрескавшейся от засухи поверхности земли, не видел камней, испещрённых загадочными знаками, капающей из-под крана воды, своего отражения в витрине магазина.

В нём не было ни бушующего океанского прибоя возле португальского Назаре, ни клинописных табличек, повествующих о сошествии Инанны в преисподню; ни безмолвия снегов Хан-Тенгри, ни толп плещущихся в Южно-Китайском море жителей Поднебесной, ни томящегося в горячем мареве пальмового листа, ни лабиринта на полу Шартрского собора, ни газетной вырезки со статьёй «Сумбур вместо музыки», ни лабиринта Аменемхета третьего, точнее, того, что от него осталось; ни зеркал, ни женщин, ни мужчин, ни базилики Сакре-Кёр на Монмартрском холме, ни пирамид Теночтитлана, ни чешуи всех гадюк на Земле, собранных в одном месте, ни диаграммы светового конуса, ни Баха, переписывающего ноты при бледном свете Луны, ни наполненного мраком колодца из «Норвежского леса»; ни азана, разливающегося над необъятной пустыней; ни «Скорбных элегий» сосланного на край света поэта, ни флажков пяти цветов элементов мироздания, развевающихся по ветру вблизи от мира горнего; ни застывшего глаза наркомана, ни Солнца, восстающего из разлитого над водной гладью тумана.