Читаем Неформат. Тюрьма полностью

– Ну, здорово, присаживайся, – говорю ему и освобождаю местечко на шконке.

– Тут такое дело… – начал Иваныч, – мы с мужиками посовещались, и вот что решили… Давайте мы вам платить будем, а то этим, он презрительно посмотрел в сторону блатного угла, сколько не дай – мало, доят и доят, суки, а вы – военные, хоть и бывшие, с вами проще, вы же не конченые, – льстил нам Иваныч.

Мы призадумались. Схема доения у блатных была отработана – они предьявляли торгашу то, что он барыга, ну, а если хочет жить, то надо помогать порядочным арестантам, кои они и есть, ибо страдают они за люд тюремный,а то, что страдают хуйней – это лирика.

– В общем, давай! Пусть тебе в дачке, по-русски – передачке то, то и то (по списку), и денежек пусть перекинут на счет правильных пацанов, которые по пьяни влетели и первый раз помылись-то в тюрьме. Ну дальше больше – теперь братве нужно ширево, для облегчения страдания, как я понял, ну и симки с телефонами. А тащить это должны родственники барыг, рискуя попасть на уголовное дело. Думали мы долго, рано или поздно это должно было произойти, но силенок у нас не густо, поэтому слегка менжевались.

– В общем так, Иваныч, – подвел я итог, – предъявить что платить более не будете должны вы. Так правильнее будет. Ну а там – наш базар, как порешим так и будет.

– Мужики, мы поможем, честное слово – поможем, – на прощание сказал Иваныч и, как тень, прошелестел к своим.

– Что делать-то будем, братва? – спросил я. Гринпис уже проснулся и доставал из баула чай, – Че? Че? – буркнул он, – заебало на голодняках сидеть, свое брать надо… – И пошел ставить чифирбак.

– Молодец, однако, отлично слился, – проговорил Лесик.

– Да ладно, после проверки начнем кач, – говорю я ему, а сам беру ручку бумагу, пишу маляву в соседнию хату, там мастер сидит, он потому и мастер, что владеет всем чем можно в плане драки.

Все как обычно, "час добрый" и все в таком духе, запечатываю, но запаивать не стал. На хрена? Это пусть вон арестанты делают, напишут всякую хрень, запаяют в целлофан (напишут, по зеленой, без запала, сопроводиловку пустят), в маляве, если выкинуть пол листа (час в радость, ходу пароходу, жизнь ворам, и прочей ебурги), просьба – поделится табаком да чаем. Дурдом – одно слово. Отдал дорожникам, они тусанули в кабуру. В общем, есть время до ответа. Перебираю в памяти кого и где встречал по боксорям. Выходило нас примерно поровну, что вояк что блатарей. Но качественный состав то у нас покруче будет. Это не бичей щемить, тут на ответку нарваться можно в легкую. Ужин. Первыми рванули двое из красного угла, типа порешать с бландером важные вопросы, хотя на самом деле клянчили погуще да побольше.

– Сапер, тебе брать? – Спросил Гестапо.

– Бери! Чего уж там? Жрать то надо, – без энтузиазма ответил я. Жду ответа, черт, как тянется время….

Каша неплохая, есть можно, если покрошить бульенный кубик, что мы и делаем. Хлеб и сахар мы получили утром, так что не паримся.Не успел закончить ужин, как позвал дорожник, – Сапер иди, тебя к кабуре!

Подхожу, сажусь на шконарь, до проверки еще время есть (на время ее замажут, и все будут делать вид, что ее нет, таковы правила игры, ничего не поделать).

– Уру-ру, братишка, – говорю в отверстие.

– И тебе не хворать, – доносится в ответ. – Там я отписал тебе, а по теме скажу – мы с тобой, если че, маякуй.

– Спасибо, брат. Все понял. Расход, пока…

Я вполне удовлетворен. Ну, ждем вечера. Проверка прошла быстро, новая смена пересчитала всех в коридоре, потом спящих, лениво постучала киянками по шконкам – всё, все в камеру, шоу отменяется.

Но у нас по плану только начало.

Блатные шепчутся в углу, значит Иваныч объявил о прекращении платежей. Ладно, ждем. В воздухе просто физически ощущается напряжение, мужички испуганно жмутся и косятся в нашу сторону. Даже привычные нарды за общаком и то отдыхают. Гестапо улыбается, Шах прячет заточку в рукав.

– Сапер, тебе!.. – зовут с дороги. Подхожу, точно, малява от Мастера, из под паруса, натянутого в проходняке блаткомитета, слышно шушукание. Возвращаюсь к своим друзьям.

Читаю: "час добрый, парни", – писал Мастер, – "мы обсудили, перетерли, давайте будет по-нашему: дорогу мы возьмем под себя, в осужденке под нами, тоже наши, за транзит не знаю, но они не полезут, в общем, жгем пацаны".

Передаю маляву парням, те молча перечитывают.

– Ну? – спрашиваю я их.

– Замес будет, Сапер…

– Это хорошо, – вдруг выдает Лесик.

Гринпис, держит в руках кружку с чаем и как-то неуверенно говорит, – завалить надо хоть одного, а так пустое будет…

Ладно, нас пятеро, спина к спине и понеслась….

– Во блин, их этому цирку обучали что ли? – ворчит Шах.

– Бродяги, на сход! – это Костик созывает всех, – Тут тема за общак. Вы, как порядочные арестанты… – И тут все смешалось.

– Хорош базлать, давай по делу! – обрывает его Шах, – Если предьявы есть, то кати, а то че, как целка, крутишся? – Это Шах выходит на центр пятака перед общаком.

– А ты чего барыг подводишь под молотки? – из-за паруса выходит Мотыль, длинный сухой, зечара.

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
Адмирал Советского флота
Адмирал Советского флота

Николай Герасимович Кузнецов – адмирал Флота Советского Союза, один из тех, кому мы обязаны победой в Великой Отечественной войне. В 1939 г., по личному указанию Сталина, 34-летний Кузнецов был назначен народным комиссаром ВМФ СССР. Во время войны он входил в Ставку Верховного Главнокомандования, оперативно и энергично руководил флотом. За свои выдающиеся заслуги Н.Г. Кузнецов получил высшее воинское звание на флоте и стал Героем Советского Союза.После окончания войны судьба Н.Г. Кузнецова складывалась непросто – резкий и принципиальный характер адмирала приводил к конфликтам с высшим руководством страны. В 1947 г. он даже был снят с должности и понижен в звании, но затем восстановлен приказом И.В. Сталина. Однако уже во времена правления Н. Хрущева несгибаемый адмирал был уволен в отставку с унизительной формулировкой «без права работать во флоте».В своей книге Н.Г. Кузнецов показывает события Великой Отечественной войны от первого ее дня до окончательного разгрома гитлеровской Германии и поражения милитаристской Японии. Оборона Ханко, Либавы, Таллина, Одессы, Севастополя, Москвы, Ленинграда, Сталинграда, крупнейшие операции флотов на Севере, Балтике и Черном море – все это есть в книге легендарного советского адмирала. Кроме того, он вспоминает о своих встречах с высшими государственными, партийными и военными руководителями СССР, рассказывает о методах и стиле работы И.В. Сталина, Г.К. Жукова и многих других известных деятелей своего времени.

Николай Герасимович Кузнецов

Биографии и Мемуары
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное