Читаем Неформат. Тюрьма полностью

– А с хуя ли. Теперь мой черед, парни сами решили, общак то – дело добровольное, или я не прав?

– Они – барыги.. – с презрением начинает Мотыль…

– И чего? – перебиваю его я, – теперь доить их можно?

– Они должны помогать порядочному люду…

– Слышь, Мотыль, ты что ли порядочный? Когда хата на голяках сидела, вы там, как мыши, чай пили и Винстон курили, а на общак две пачки Примы и весь хуй до копейки? Я не прав, мужики? – Обращаюсь я к хате, хотя прекрасно понимаю, что никто из них не впишется (стадо, че с него взять).

– А те че, больше всех надо? – начинает Мотыль…

– Да! Мне надо, потому что вы – уроды, вы тут козлов из хозбанды хаете, а сами готовы жопу лизать им. А почему, Мотыль, знаешь? Потому что мужики на вас и ваши порядки хуй ложили, и если кто по УДО соскакивает, то это его дело, и не морда он УДОшная, а мужик. Это вы по темноте к операм бегаете, друг друга сдаете, вы – крысы, сами через жопу УДО зарабатываете, сами слаще морковки ничего не ели. Блатные, в жопу заводные, шерсть ебаная.

Все, рубикон пройден, обратного хода нет. Блатные встали..

Мы впятером стояли напротив, блатные понимали, задний ход – не вариант, но и в драку вмешиваться не резон, так как напротив них стояли не запутанные базаром барыги или мужики, по глупости севшие, а парни, прошедшие огонь горячих точек, которым плевать было на них и на последствия с большой колокольни. Стояли и ждали момента, чтобы разорвать эти пропитые рожи, на чьей совести загубленные жизни простых людей, казалось от них исходил гнилостный запах тления. И этот момент настал, спонтанно, как всегда и бывает.

– Ты че?! С тебя спросить надо! – заявил Мотыль. И тут, как-будто что-то лопнуло… С криком – бей! – со всей злостью бью его в лицо. "Сука, только б об зубы не поранится, гнить будет, сука…" – от этой мысли почему-то появилась ярость и бью его уже головой. Краем глаза вижу визжащего Костика с заточкой, он кидается на Гринписа, – ох зря! – уже не видя, я слышу глухой хруст (Грин просто, как учили в славной армии российской, сломал ему руку), трое блатных, чьи имена и погоняла мне были безразличны, по сути, превратились в отбивные. Шах, держа за кадык хрипящее тело оппонента, все порывался толи убить его толи просто покалечить (судя по мечтательному лицу, явно не решил еще). Лесик с Гесом забили ногами двух своих на шконарь, и вытащили на центр хаты баулы с так называемым общаком. Я бросаю Мотыля, и командую – Ша, парни, отбой, однако! Курить бросать надо, одышка, мать ее еб. И в это время свистит в руке Гестапо справедлив (железный прут, от шконки), позади стон – оборачиваясь вижу Мотыля, схватившегося за руку, – на бетонном полу лежит заточенный кусок электрода.

– На! – на выдохе бью его ногой в лицо, все, фильма закончилась. Теперь самое веселое.

– Сапер, не оборачивайся, – шепчет Шах, стоя рядом со мной. – Тут пока метелица была, шнифт не закрывался – завтра, вот увидишь, правило будет.

– Да и хуй с ним! – огрызаюсь я, – тащи баулы, Лесик.

На общак просто вывалили содержимое сумарей, в коих, если верить, был общак хаты. Общак продола, и еще хрен знает чего.

– Мама, в рот мне ноги, – воскликнул Лесик. Перед нами лежало целое богатство по арестанской жизни: сигареты, особенно любимые и статусные Кэптен Блек и Кент всех цифр, чай, отдельно в фольге, инсулиновые шприцы и фасованные чеки, с дрянью, так же лежали футболки, носки, и всяческая тряпичная хренотень. Особенно умилила пара спортивных костюмов, ибо чисто пасану (именно пасану) не гоже освобождаться без спортивного костюма – это не по понятиям.

–Мужики, значит так, сумари ставим под общак, чтоб каждый знал, что и сколько лежит. Брать только на хату, остальное разберемся, – командую я.

Глава 2

Резко зашумели ключи и тормоза распахнулась, помимо коридорных в проеме стоял по всей видимости ДПНСИ и дежурный опер.

– Так что тут у вас? – Грозно вопрошает ДПНСИ.

– Ничего, начальник, просто власть поменялась, – как-то весело отвечает Гестапо.

– Тааак, – тянет время дежурный помощник, – этих в боксарь, завтра разберемся, – он тычет пальцем на потерпевшую пятерку. Те, как-то бочком, засеминили на выход. И тут в соседней камере кто-то заколотил в двери.

– Начальник, выводи!!! Убивают, начальник! – верещал чей-то голос.

–Тьфу, блядь, революционеры, – плюется на пол ДПНСИ, – закрывай, на хуй! А вы бегом к стене, порядок знаете – рявкает он на блатных.Ночь прошла в бумагописании. Отписав всем, кому надо, переговорив с Мастером с соседней хаты и обсудив варианты развития событий, уже под утро, решили вздремнуть. В камере соблюдалась тишина, все что-то ждали, и только нашей компании было уже плевать. За час до проверки меня разбудил Гестапо. – Давай, Сапер, день трудный – чифирнем пару раз. Пайку Лесик получил, пока тихо, прогонов не было, дорожников заменили, – вкратце обрисовал он ситуацию.

Пока гоняли кругаль по кругу, возникла шальная мысль – Мужики, сто к одному – смотрила припрется. Это хач, может его того?

– Гринпис скалится, – хорош чурка – мертв чурка!

– Давай, один хуй терять нечего, прем до талого.

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
Адмирал Советского флота
Адмирал Советского флота

Николай Герасимович Кузнецов – адмирал Флота Советского Союза, один из тех, кому мы обязаны победой в Великой Отечественной войне. В 1939 г., по личному указанию Сталина, 34-летний Кузнецов был назначен народным комиссаром ВМФ СССР. Во время войны он входил в Ставку Верховного Главнокомандования, оперативно и энергично руководил флотом. За свои выдающиеся заслуги Н.Г. Кузнецов получил высшее воинское звание на флоте и стал Героем Советского Союза.После окончания войны судьба Н.Г. Кузнецова складывалась непросто – резкий и принципиальный характер адмирала приводил к конфликтам с высшим руководством страны. В 1947 г. он даже был снят с должности и понижен в звании, но затем восстановлен приказом И.В. Сталина. Однако уже во времена правления Н. Хрущева несгибаемый адмирал был уволен в отставку с унизительной формулировкой «без права работать во флоте».В своей книге Н.Г. Кузнецов показывает события Великой Отечественной войны от первого ее дня до окончательного разгрома гитлеровской Германии и поражения милитаристской Японии. Оборона Ханко, Либавы, Таллина, Одессы, Севастополя, Москвы, Ленинграда, Сталинграда, крупнейшие операции флотов на Севере, Балтике и Черном море – все это есть в книге легендарного советского адмирала. Кроме того, он вспоминает о своих встречах с высшими государственными, партийными и военными руководителями СССР, рассказывает о методах и стиле работы И.В. Сталина, Г.К. Жукова и многих других известных деятелей своего времени.

Николай Герасимович Кузнецов

Биографии и Мемуары
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное