Нефритовый голубь

– Понятия не имею, как ей было бы сейчас с ним, – я сделал ударение на слове «сейчас», – знаю только, что он мертв, а почему он мертв, так это уже тебе лучше знать, – не удержался я от ядовитого намека.

– Что ты имеешь в виду? – Игорь, по-моему, начал понемногу трезветь.

Я решился открыть карты. И так слишком долго молчал о своих подозрениях, боялся, видите ли, обидеть его.

– Думаешь, мне неизвестно, что ты соврал мне, будто был в курильне в ночь гибели Подгорнова?

– Ты, Пьер, оказывается, рехнулся окончательно. Ты что же, считаешь, это я расправился с Михаилом Александровичем? Нелепица какая-то, – Велтистов развел руками. – И всех остальных в Москве, что, тоже я убил? – с иронией справился он.

– Остальных – нет. А вот зятя моего – возможно. И не только его. Но и красноармейца под Орлом, в 1919 году.

Игорь отшатнулся от меня:

– Что еще за красноармеец? Какой именно? Я их, вообще-то, много убил. Не понимаю только, при чем тут Подгорнов.

Тут я на какой-то миг подумал, что, может быть, не стоит этот разговор дальше вести, дело-то, как ни крути, давнее. Но злоба, накопившаяся по отношению к Игорю, взяла верх над элементарным здравым смыслом.

Короче говоря, я недвусмысленно обвинил зятя в убийстве полковника. И сгоряча даже заявил:

– Очень сожалею, что тогда, в 1914 году, утаил свои догадки от полиции!

Он, что поразительно, выслушал меня без особых эмоций. После того, как я умолк, совершенно спокойно поинтересовался:

– Так, может быть, все-таки доложить тебе, где я действительно находился в ночь, когда убили Подгорнова? – И не дожидаясь ответа – вопрос был скорее риторическим, – продолжил: – Был я у женщины, точнее, у одной милой проститутки из публичного дома на Живодерке. Я к ней часто заглядывал. И нечего зазорного в этом не вижу. Ведь твоя сестрица, хотя и плакала из-за Подгорнова горючими слезами, но меня к себе, как ты, наверное, хорошо помнишь, близко не подпускала. С горя я начал курить опиум. А потом как-то зашел к Кате, проститутку эту так звали. И знаешь, зачастил к ней. Катя меня и от наркотика отвлекла: с ней, ласковой, доброй, было лучше, чем в курильне…

Игорь вздохнул, помолчал немного.

– А потом, после смерти Подгорнова, я бросил Катю. Дал ей отставку, как будто ничего между нами не произошло. Очень твою сестрицу любил. Души в ней не чаял. Если хочешь, и по сей день Катю вспоминаю (глаза бы мои его, коварно обманувшего сестру, не видели!). Особенно сейчас, когда ты постоянно злишься, спишь и видишь, что я из дома уеду, когда ты настроил против меня Эльзу!

Я почему-то не очень поверил в эту сентиментальную историю о гулящей девке с чистым сердцем, которая спасла от опиума молодого, дурного барина. Особенное негодование вызвала последняя фраза Игоря. Я возмущенно спросил:

– А как ты полагаешь, я должен себя вести, если тебе наплевать на мою сестру, на своих собственных детей?

– Пойми, Пьер, – как-то удивительно невозмутимо произнес Игорь. – Я привязан к Эльзе, хотя и не могу сказать, что люблю как прежде, обожаю всех ее детей, не делая различия между своими и от брака с Подгорновым, но я живу так, как могу. Мой прадед делил свой день между английским клубом и церковью, дед, который не был верующим – между ипподромом и обществом любителей древностей, отец – между опять-таки церковью и собраниями октябристской партии. Может быть, это и звучит смешно, но я могу существовать лишь так, как существовали они. Это дурно, это нелепо, но по-другому я жить не умею.

Во мне заклокотала яростная злоба на этого потомственного дворянина. Собрался было даже врезать ему, бездельнику несчастному, как следует. Но тут вдруг на балкон выскочила Эльза:

– Ты не умеешь прежде всего любить, зато преуспел в двух занятиях: убивать и валять дурака! Только это у тебя и получается! – выкрикнула она неожиданно визгливым голосом.

Господи, неужели она все слышала! Ее-то я расстраивать не намеревался. По-крайней мере, не до такой степени.

Впрочем, тут же подумал я, пусть лучше ей все будет известно. Пусть сестра знает, что ее муж – либо убийца, если верны мои подозрения, либо путался с проституткой, если честны его оправдания.

Кстати, эти деяния являлись для моей Эльзы, воспитанной в строгой семье, вполне сопоставимыми по своей тяжести прегрешениями. А степень их негативного восприятия была усугублена нынешним отношением к мужу. Последнее стало очевидно из ее слов:

– Выходит, лжец и обманщик, ты пленял мою доверчивую душу словами любви, а сам путался с грязной девкой!

Эльза собралась было расплакаться, но преодолела себя, только горестно всхлипнула. Извлекла из кармана джинсов старый платочек с кружевными краями, приложила его к носику, затем нервно скомкала в кулаке и бросила Игорю слишком серьезное, даже на мой небеспристрастный взгляд, традиционное женское обвинение:

– А я всегда была тебе безразлична…

Вот тут-то она и разрыдалась. Как же мне стало ее жалко…

Поток слез, свидетельствую лично, был никоим образом не меньше, чем при самых значительных скандалах с Подгорновым.