Нефть!

Нина не заставила себя долго ждать, и они отправились в один из ближайших ресторанов, в котором калифорнийская рыба, салаты и фрукты всех сортов подавались в таком изобилии, что это привело в смущение девятнадцатилетнюю Юнону, стремившуюся похудеть. Придвинув свой столик к окну и энергично работая челюстями, молодые люди любовались на залитый огнем заката океан. Но вскоре его яркий пурпур побледнел, и туман поднялся над водой. Тогда они вышли из ресторана, сели в автомобиль, и Нина, не говоря ни слова, выбрала ту дорогу, которая вела из города к скалистому берегу. Одна ее рука лежала в руке ее спутника, и Банни, роясь в своих воспоминаниях, вспомнил, что Эвника рассказывала ему как-то про Нину и про ее роман с Барни Ли, который год назад был зачислен в армию и теперь сражался во Франции. Остановив автомобиль в нескольких саженях от берега, они достали из него плед и расположились на мягком песке почти у самых волн мерно шумевшего прибоя.

– Нравлюсь ли я тебе хоть немножко, Банни? – прошептала Нина, крепко прижимаясь к своему спутнику, и на его утвердительный ответ проговорила еще тише: – Так почему же ты меня не ласкаешь? – И в ту же минуту ее губы прильнули к его губам в горячем поцелуе, который обжег его как огнем.

Было ясно, что девятнадцатилетняя Юнона была вполне в его власти, готовая исполнить все его желания, и знакомое ему ощущение головокружения охватило его с прежней силой. Несмотря на все старанья, он все еще не мог изгнать из своего сердца образ Эвники – это его невыразимо терзало. И вот теперь являлась возможность изгнать этот образ из своей памяти, являлась возможность забыться. Но он все еще колебался – ведь он дал себе слово не поддаваться соблазну, не затевать снова подобного рода истории. И он прекрасно знал, что он не любил Нину Гудрич настоящей любовью, о которой говорили английские поэты. Да, она была для него совсем-совсем чужой. Он продолжал колебаться и с каждой минутой становился все холодней.

– Что с тобой, Банни? – прошептала молодая девушка.

Голова его все еще слегка кружилась, но теперь он знал, что ему делать.

– Нина, – сказал он, – мне кажется, что это будет некрасиво.

– Некрасиво?

– Да, по отношению к Барни.

Лежавшая в объятиях Банни молодая девушка сделала нетерпеливое движение.

– Дорогой мой, да ведь Барни уехал!

– Знаю. Но он вернется.

– Может быть. Но это еще так не скоро, и я уверена, что он давно уже нашел себе кого-нибудь во Франции и совершенно забыл обо мне.

– Возможно. Но нельзя быть в этом уверенным! И мне кажется, что это будет не совсем справедливо, если в то самое время, как он рискует своей жизнью для своей родины, кто-нибудь воспользуется его отсутствием для того, чтобы похитить ту, которую он здесь любил.

Нина ничего не ответила, и Банни принялся рассказывать ей обо всем, что происходило на фронте, о том, как туда скоро отправят американские войска и как он сам надеется туда уехать тотчас по окончании своего ученья. Он говорил о Поле, о его взглядах на то, что творится в России, и о том, как его отец, мистер Росс, относится к Полу. Молодая Юнона все это слушала, лежа в его объятиях, и к ее чувству примешивалось все больше и больше дружеской нежности. Когда же ночная свежесть и туман окончательно охладили ее горячую юную кровь, она встала и направилась к своему автомобилю. Доро́гой девятнадцатилетняя Юнона крепко обняла своими сильными руками своего спутника и звонко его поцеловала, говоря:

– Ты очень-очень странный, Банни! И все-таки ты мне ужасно нравишься!

IV

Германцы предприняли новое гигантское наступление на британцев, и на этот раз местом действия была Фландрия. Они произвели громадные опустошения в британских линиях, и если бы не совершенно исключительная по напряжению работа всех тех, кто находился непосредственно за этими линиями, – всех этих крестьян и шоферов, сражавшихся чем попало, всяким оружием, которое только им удавалось достать, – то нет сомнения, что германцы захватили бы в свои руки всю железнодорожную сеть Фландрии. Прошел месяц, и опять новое наступление германцев, теперь уже на юге, против французов. Знаменитое сражение при Эне и Уазе. Казалось, что Париж был уже окончательно приговорен, и американский народ задерживал дыхание, читая в газетах известия с фронта.