Нефть!

– Я не мог бы вести этого дела, папочка. Ты это знаешь. Это дело ведешь ты. Но если бы ты мне его и передал, то Верн и Федерация нефтепромышленников никогда не позволили бы мне делать то, что мне хотелось бы. Нет, папочка, с нефтяной промышленностью в корне что-то неладно, и я никогда не смогу вести эту игру так, как ведут ее другие. Вот почему я хочу уйти и попробовать пожить так, как мне хочется.

– И ты думаешь устроиться совсем один?

– Нет, тут есть еще человек, желающий попробовать то же, что и я. Это Григорий Николаев. Мы пойдем вместе.

– Русский? Неужели ты не мог найти себе в товарищи какого-нибудь американца?

– Дело в том, папочка, что ни один американец совершенно этим не интересуется.

Наступило долгое молчание.

– И ты все это говоришь совершенно серьезно?

– Да, папочка. И я это обязательно сделаю.

– Ты знаешь, сынок, крупные промышленности – большинство из них, во всяком случае – требуют очень, очень напряженного, тяжелого труда. И они небезопасны. Скольких людей они уже искалечили!

– Я все это знаю.

– Это страшно тяжело для отца, который любит своего единственного сына и который возлагал на него столько надежд… Ты ведь знаешь, я действительно всю свою жизнь думал о тебе и для тебя главным образом и работал.

– Знаю, папочка, и я вынес тяжелую длинную борьбу, прежде чем прийти к этому решению. Но я положительно не могу поступить иначе.

Опять наступило молчание.

– А о Ви ты подумал?

– Да.

– Ты ей сказал?

– Нет еще. Я все откладывал так же вот, как и с тобой. Я знаю, что она, конечно, будет против и что мне придется с ней порвать.

– Человек должен очень серьезно и долго подумать, прежде чем порвать со своим счастьем, сынок.

– Я думал обо всем так серьезно, как только мог, но я не в состоянии посвятить всю свою жизнь служению ее карьере. Я чувствую, что задохнусь во всей этой роскоши. У меня свои собственные убеждения, и я должен им следовать. Я хочу помогать рабочим, но прежде я должен их хорошенько узнать.

– Мне думается, сынок, что ты говоришь сейчас как один из них. Я имею в виду красных, конечно.

– Может быть, папочка. Но красным это во всяком случае не кажется.

Опять молчание. Запас слов мистера Росса был очень невелик.

– Я еще никогда в жизни не слыхал ни о чем подобном, сынок!

– А между тем это одна из очень старых идей – ей по крайней мере две тысячи четыреста лет, – сказал Банни и рассказал отцу все, что знал о юном принце Сиддхарте там, в далекой Индии, известном на Западе под именем Будды. О том, как он роздал все свои деньги и имения и потом странствовал по свету с котомкой за плечами, как нищий, надеясь узнать ту правду, которая была совершенно неизвестна при дворе. – Дворец, который царь построил для своего сына, заключал в себе все богатства Индии, так как царь хотел видеть своего сына счастливым. Все мало-мальски тяжелое, все, что могло дать мыслям принца грустное направление, познакомить его с отрицательными сторонами жизни – с нищетой, несправедливостью, горем, – все это тщательно скрывалось от глаз Сиддхарта, и он не знал, что на свете существовало зло. Но подобно тому, как посаженный на цепь слон стремится в свои дикие джунгли, молодой принц жаждал увидеть свет и решил уйти из дому. И он сказал об этом царю, своему отцу, и тот велел впрячь в украшенную драгоценными камнями повозку четырех лошадей и приказал, чтобы все дороги, по которым должны были везти принца, были убраны как на праздник…

Банни не кончил, увидав изумленное выражение на лице своего отца, и, рассмеявшись, спросил:

– Так что же ты предпочитаешь, чтобы я сделался, папочка, буддистом или большевиком?

И, говоря по правде, мистер Росс совершенно не знал, что ответить.

XI