Нефть!

Пол протянул вперед руки, точно желая приподняться на подушках. Необходимо было удержать его в прежнем спокойном положении. Но это оказалось не так просто. Он не позволял, чтобы до него дотрагивались, и желал оказывать энергичное сопротивление. Может быть, ему казалось, что он один из забастовщиков Парадиза и что его схватывают полицейские? Или, может быть, – что на него набрасываются сторожа сан-элидской тюрьмы? Или агенты федеральной тайной полиции? А быть может, – те подлые негодяи с топорами и железными болтами?.. Во всяком случае, он сопротивлялся так энергично, что Банни пришлось держать его за одну руку, Николаеву – за другую, а Руфь с Рашелью держали его за ноги, в то время как сиделка бегала за горячечной рубашкой. В конце концов им удалось перевязать его очень основательно, но он продолжал все время делать отчаянные усилия, чтобы освободиться. Лицо его сделалось багровым, и на шее вздулись жилы. Но высвободиться ему все же не удалось. Тем временем в раскрытое окно опять послышалось радио QXJ. Оно продолжало сообщать обо всем, что происходило в большом зале Королевского отеля. Кто-то говорил теперь речь и был, очевидно, настолько уж пьян, что постоянно останавливался и путал слова. Но его аудитория была, наверное, не трезвее его и потому не обращала на это ни малейшего внимания и так галдела, что из всей речи доносились только отрывочные фразы: «блестящая победа», «величайшая страна», «знаменитейший человек из всех когда-либо живших в Белом доме», «Кулидж!..» «За здоровье Кулиджа!» Неистовые крики, свист, хохот, а потом другой голос, тоже совершенно пьяный: «Беби Бэлл! Маленькая Беби… Спой нам, Беби! Спой. Встань! Не качайся так! Я поддержу тебя…»

Послышался голос Беби Бэлл, но, очевидно, и ее, и того, кто ее «поддерживал», качало так сильно, что пение все время прерывалось длинными паузами и до Банни доносились только отрывочные бессвязные слова: «Мамми плачет… Беби в город… любви мученья… на миг забвенья…»

Раздался громкий крик Руфи:

– Боже мой, он смотрит! Он хочет что-то сказать!

Одну секунду это действительно так казалось. Пол широко открыл свой здоровый глаз. Безумный испуг выразился на его лице. Он приподнял голову. Дыхание сделалось еще более громким, еще более хриплым.

«Любви мученья… На миг забвенье!..» – визжал голос певицы.

– Пол, Пол! Что с тобою?! – еще испуганнее закричала Руфь.

Пол откинулся на подушки. Из его груди вырвался хриплый последний вздох, и Руфь со сложенными молитвенным жестом руками, казалось, уносилась душой туда, в тот неведомый мир, куда он от нее уходил…

«Любви мученья… На миг забвенье!..» – визжал голос, пьянея с каждой минутой все больше и больше.

– Он умер!.. Умер!!!

Руфь приложила руку к сердцу Пола и с отчаянным криком вскочила с колен.

«На миг забвенье!..» – орал пьяный хор последние слова припева.

Руфь бросилась к окну, вскочила на него. Но ее схватили сильные руки Банни. Сестра милосердия прибежала со шприцем, и спустя несколько минут Руфь лежала в наркотическом сне и казалась такой же холодной, такой же безжизненной, как и Пол.

А по радио QXJ из Энджел-Сити сообщали последний бюллетень: республиканский центральный комитет в Нью-Йорке извещает, что Калвин Кулидж выбран президентом таким большинством голосов, подобного которому не было в истории Америки, – восемнадцать миллионов! Покойной ночи, граждане!

XV

Коммунисты хотели устроить красные похороны, сделать из смерти Пола своего рода пропаганду. Но верховная власть Эли воспротивилась: раз Пол раскаялся во всех своих злых деяниях, то он будет похоронен согласно ритуалу «третьего откровения».

А потому три дня спустя погребальная процессия двигалась по склону одного из холмов Парадиза. За гробом шла большая толпа, и тут же ехала тележка со всеми необходимыми для радио принадлежностями, так как никогда уже больше ни одно слово Эли не могло быть брошено на ветер. Банни, Рашель и кучка красных стояли поодаль, зная, что они являются нежелательным элементом в этой толпе. У самой могилы стояли Руфь и все остальные члены семьи. Лицо Руфи было страшно: мертвенно-бледное, с блуждающим взглядом. Она, казалось, не отдавала себе отчета в том, что означали и эта глубокая темная яма, и этот черный гроб, покрытый цветами. Все время, пока Эли говорил проповедь о блудном сыне, который вернулся домой, и о заблудшей овце, вернувшейся в стадо, Руфь не сводила глаз с белых облаков, медленно плывших по небу.