Нефть, метель и другие веселые боги (сборник)

Они пошли рядом. Аня посмотрела на него и тут же опустила глаза. Она отвечала тихо и старательно, словно читая реферат, что она студентка журфака и проходит практику в журнале, она вроде бы называла и вуз, и журнал, но это все было так тихо и стерто, что Гурьев так и не понял, где она училась и где проходила практику; ее блеклая, пепельно-русая красота проступала и розовела под крымским солнцем, и Гурьев чувствовал, что она ему нравится, но чем именно – тоже не мог понять, как не понимал того, что она говорит, хотя она говорила простые и ясные слова, а он шел рядом и все смотрел на ее тонкую шею и не мог себе сказать, чем же она красива.

– А с какими звездами вы бы хотели сегодня поговорить, Аня? – заглядывал ей в лицо Гурьев.

Аня отвечала в том смысле, что звезды нужны такие-то, потому что в журнале сейчас появились новые рубрики, а вот эти звезды им вовсе не нужны; она называла фамилии, Гурьев даже знал какие-то из них, но в целом опять ничего нельзя было понять.

– Аня, вы были раньше в Крыму? – настаивал Гурьев.

Она рассказывала, как бабушка ей, еще маленькой, когда-то описывала, как хорошо здесь было раньше, еще при Союзе; Гурьев опять не мог понять – ездила ли она с бабушкой в Крым, когда была маленькой, или же ей только рассказывали. Они шли вдоль парапета, Гурьев задыхался от простора, от восторга и в то же время злился, что Аня никак не хочет говорить с ним по-человечески.

– Смотрите, Аня, – Гурьев забывался, вел себя неприлично, показывал пальцем и говорил то, что думал, надеясь передать ей свой восторг, – как сшиты между собой море и небо, как ровно они переходят друг в друга, и в то же время нарочно оставлен тоненький шов горизонта, чтобы мы не забывали, что у всего этого дела есть творец, и он любит пошутить.

Аня отвечала в том смысле, что горизонта действительно нельзя достигнуть, так как это кажущаяся линия, и что, кстати, ветер дует холодный.

Они встретились с веселым фотографом и черноглазой девушкой-корреспондентом. Гурьев не заметил, как они подошли к машине. Аня подождала, когда все сядут, и сама села в переднем ряду, рядом с фотографом. Гурьев понимал, что она сделала это не из нежелания сидеть рядом с ним, а просто от равнодушия, где сидеть, но у него гудела от возбуждения голова, все больше глохли уши, все сильнее хотелось в море. Фотограф снова стал спрашивать у водителя про гривны и вообще, как изменилась местная жизнь; водитель отвечал, что никак не изменилась, а вот в Россию хотели всегда, но только бензин сейчас как пить дать поднимется; почему именно, он не объяснял, но было и так понятно, что поднимется. Провожатая спрашивала, как им праздничная программа, Гурьев довольно улыбался, давая понять, что все настолько хорошо, что не нуждается в комплиментах, но не понимал, что его улыбку никто не видит, и со стучащим в оглохших ушах сердцем по очереди смотрел то на море, то на Аню.

***

Во всей обстановке лагеря ощущался давно копившийся упадок, тем более заметный на фоне слепящей и оглушительной красоты зелени, воды, солнца и горизонта, чем больше новые хозяева старались изобразить праздник и довольство. У детей помладше вид был равнодушный; они либо уже не понимали, что находятся в самом красивом месте из всех, где им, скорее всего, придется побывать за всю жизнь, либо все еще воспринимали ветер и блеск вокруг себя как должное, как часть себя и общались с ними без слов, на равных. Гурьев узнавал этот детский, чаще всего девичий, взгляд внутрь себя, которому его научил когда-то один поэт в «Океане». Как у умирающего, переходящего границу человека все – язык, щеки, грудь, но главным образом взгляд – западает, проваливается внутрь себя, так и у ребенка, еще не совсем вернувшегося из-за той границы между человеком и природой, за которой границ между ними нет, взгляд остается как бы еще не до конца избавившимся от созерцания тех пространств и не сфокусированным на разглядывание этих, и Гурьев видел, как море задумчиво и по-свойски плещется в зрачках сопливой курносой шестилетней девочки, не догадавшейся еще, что море и она уже перестали быть одним целым и теперь ей остается только всю жизнь возвращаться к этому морю, которое будет шуметь в ней и вместо нее так же равнодушно и глухо, когда ее уже не будет.

Подростки же проснулись полностью после вечного, объявляемого раз в жизнь тихого часа во вселенском лагере и старались успеть ухватить как можно больше здешнего и сиюминутного, и гурьевское томление о море резонировало с томлением их нагретых солнцем коленей, спин и шей, и он хорошо чувствовал, как девочкам в коротких зеленых форменных шортах и мальчикам в белых несвежих рубашках так же хочется поскорее нырнуть друг в друга, как ему самому остаться наедине с водой и с собой.