Нефть, метель и другие веселые боги (сборник)

Чем больше времени мы проводили с ней вместе, тем внимательнее и строже я смотрел на нее, и щекотала мозг неожиданно взрослая, серьезная мысль: а что, если… лучше ее и быть не может, и не потому, что она идеальна, а потому, что в ней одной заключены варианты всех других возможных женщин. Я сначала решил так о ее внешности, теперь же в ней и как в человеке проглядывал этот хитрый природный замысел. Главное удовольствие я испытывал теперь в постели с ней, и там я взрывался таким слепящим блаженством, какое возможно, наверное, только при получении многомиллионной литературной премии с почтенной историей. Вот, например, как мы приручили и обезвредили алкоголь: набрав шампанского в рот, она вставала на колени, плотно сжатыми губами насаживалась на меня, и в ту резкую секунду, пока шампанское не успевало пролиться, по всему телу распространялась искристая щекочущая дрожь, будто затекло и теперь расправлялось все во мне, вплоть до мозга. Я же мог накрасить ей губы – всегда ужасно нравился вкус помады – и часами изводить ее, помногу раз подпуская к границе и потом прогоняя немного назад легкими ударами ладони, и все отсроченные оргазмы в конце экзекуции приходили один за другим, наслаиваясь и торопя друг друга.

Я теперь часто оставался у нее. После работы мы вместе заходили в магазин, и она, неизменно отвергая предлагаемый продавщицей пакет, доставала из сумки очаровательный раритет: настоящую сетчатую продуктовую авоську; очки, которыми она пользовалась крайне редко, были у нее на шнурочке через шею – игра между формой и содержанием продолжается. Я оставил у нее старые клетчатые шорты, в которых так приятно разгуливать с облегченными чреслами. Когда она жарила яичницу, то, разбивая яйцо, сильно била по нему ножом, и желток на сковородке растекался, а я с детства люблю только целые желтки, и я сердито указывал ей на недопустимость порчи таких ценных вещей, она обижалась, и вспыхивала милая минутная ссора – подумать только из-за чего! Наверное, каждому, кто был когда-нибудь влюблен и счастлив, такие трогательные мелочи запоминаются и кажутся потом полными смысла, как запомнилась мне почему-то простенькая ночная сцена, разыгранная влажным сентябрем: она пошла в ванную, я курю, высунувшись в окно, выходящее во двор, который тепло освещен оранжевыми фонарями, по тротуару идут под руку парень с девушкой, вдруг они останавливаются, резко о чем-то спорят, она разворачивается и уходит, он зачем-то прижимает рукав своего пальто ко рту; порыв ветра – и место действия торжественно погребается под лавиной оранжевых тополиных листьев.

Я частями перевозил к ней свои вещи, и каждая такая поездка была словно следствием очередного сеанса просмотра будущего, во время которого я примеривался к ней, все больше убеждаясь, что мне нужна именно она. «Первый год, постепенное успокоение влюбленности, первые серьезные ссоры, заканчиваю роман…» – компьютер, туалетные принадлежности, одежда на каждый день, немного книг. «Второй год, с удивлением отмечаем, что нам может быть скучно вместе, секс становится реже, отдыхаю от романа: сборник рассказов» – остальная одежда, кое-что из посуды, немного книг. «Третий год…» – глупая игра. Я все еще не был уверен. Она у меня ничего не просила почитать, а когда я не выдержал и, унизившись, сам дал ей какую-то ссылку, она неделю извинялась: «Да-да, я прочитаю, просто очень много работы». Потом все-таки прочитала и сказала, что ей понравилось. Я утешился тем соображением, что сначала нужно закончить и напечатать что-то значительное, а потом уже требовать внимания к себе. Мне ли не знать, что любая рукопись бледна и незаметна – но как она потом преображается, став книгой: правильный макияж, жемчуг, маленькое черное платье, перчатки до локтя и хорошие туфли сделают красавицей почти любую простушку из предместий.

Как-то вечером она, задумчиво поглаживая меня по затылку, неожиданно спросила:

– Скажи, а почему ты раньше много пил?

Меня смутило даже не очевидное проявление родовой травмы, с которой живут множество российских женщин, а то, что она знает о моих экспериментах («экспериментах» – кокетливый писательский эвфемизм).

– Ну, как… (ненавижу себя за это нудное «ну»). Было скучно. И грустно.

– Ага. И некому руку подать.

Сцена стремительно скатывалась в фарс – я с восхищением отметил, как безобидная бытовая цитатка, за вечер разыгрываемая в сотнях российских квартир, нечаянно прорвалась в текст, опошлив фрагмент, и теперь ее оттуда не выгонишь: ведь за героиню я говорить не могу.

– Нет, а все-таки? – Она перевернулась на живот, оперлась на локти и с любопытством посмотрела на меня (не болтай ногами, это меня отвлекает).

– Не хватало сильных переживаний, – решительно сказал я, справившись с бессилием формулировок, и тут же почувствовал себя этаким серьезным мужчиной с волевым подбородком и страстью к гантелям, который в кадре спасает женщину от всех бед и тепло обнимает за плечи, а за кадром, развалившись на диване с газетой, приказывает готовить ужин. Да что ж такое!