Нефтяной принц

— Как может лев или орел обижаться на воробья! Да я вообще не обидчив, что само собой разумеется при моем благородном характере. Ну, дайте мне задание, скажите, про что я должен написать.

— Хорошо, давайте попробуем. Возьмем первый акт моей оперы. Занавес поднимается: сцена представляет собой девственный лес, на земле лежит Виннету и осторожно передвигается, выслеживая врага. Что вы заставите его петь при этом?

— Петь? Да ему в это время совсем не до песен!

— Почему? Он должен что-то петь. Если занавес поднялся, публика должна слушать пение.

— Глупая какая-то публика! Виннету выслеживает врага. С чего ему петь? Чтобы враг услышал его пение и смог удрать?

— Это же сцена! Здесь ему необходимо петь!

— Ну, раз необходимо, чтобы звучал его голос, то он может и спеть. Тогда я готов. Итак, он ползет по земле и поет:

Я знаменитый Виннету,

Родился я в Америке.

Два зорких глаза у меня,

Два чутких уха, верите?

Ползу на брюхе я в траве,

Учует нос мой все везде!

Продекламировав незатейливый стишок, он торжествующе взглянул на кантора, ожидая всемерного одобрения, но тот тактично промолчал, и тогда Фрэнк спросил:

— Что скажете? Удивлены, не так ли? Надеюсь, вы сумеете по достоинству оценить услышанное.

— Вынужден вас огорчить, — решился возразить кантор. — Вы сочинили ходульные вирши. Попытайтесь придумать что-нибудь другое.

Когда Хромой Фрэнк услышал этот приговор, глаза его буквально вылезли из орбит, брови высоко поднялись, он закашлял, а потом, перевел дух, обрушился на собеседника:

— Что вы сказали? Как вы назвали? Ходульные вирши, говорите? Кто-нибудь слышал такое? Я, знаменитый охотник, вестмен и Хромой Фрэнк, сочинил ходульные вирши! Мне такое не говорил еще никто, ни один из живущих на Западе людей! В таком случае я вынужден сказать вам, что вы сами стали излишним, прямо-таки ненужным человеком! Почему вы оставили свою службу? Ясное дело — потому что оказались не нужны. А я не последний среди охотников, да еще и корреспондент знаменитого штуттгартского «Доброго приятеля» [67]! Стало быть, общепризнанный литератор. Сойдите с лошади и развяжите ремни на моих ботинках, вы, несчастный арфист и двенадцатиактный барабанщик, скрипач и треугольничник [68]! Мне бы надо произнести обвинительную речь, которую греки называли филиппиной [69], чтобы у вас навсегда отпали уши, но я считаю это недостойным моего кальцинированного [70] достоинства. Лучше я промолчу и просто обдам вас пылью со своих ног, отказывая в своей дружбе. Я даю легированную [71] отставку и буду отныне ездить только в тех районах, где воздушный шар моих мыслей не может быть настигнут и акклиматизирован вашим тяжким взглядом. Пребывайте в своем земном естестве! Я же буду обитать в стране сильных духом, настоящих олимпийцев, в круг которых вы никогда не попадете!

Он пришпорил лошадь и галопом помчался в прерию.

— Стой, Фрэнк, куда ты? — крикнул ему вдогонку Дролл.

— За ваш духовный горизонт, — донеслось в ответ.

Разгневанный малыш ускакал бы очень далеко, если бы не повелительный окрик Олд Шеттерхэнда, вынудивший Хромого возвратиться.

— Что случилось? — спросил у него Дролл. — У тебя лицо свирепого дикаря. Тебя что, снова разозлили?

— Заткнись! Не восставай против моего снисхождения и упорного терпения! Меня унизили таким образом, что мои волосы стоят горным хребтом.

— Кто?

— Этот кантор эмеритус.

— Как?

— Тебе этого знать не надо. Занимайся своим хозяйством, не трогай меня и мои гражданские права!

Дролл улыбнулся и замолчал. Он понял, что сейчас Фрэнка лучше оставить в покое.

Лишенная всякой растительности равнина тянулась бесконечно, почва была твердая, каменистая. На ней просто не могло взойти ни единого ростка. Всадники находились на небезызвестном плато Колорадо, что обрывается ущельями и каньонами к реке того же названия и ее притокам.

Только острый глаз мог заметить здесь следы нихора. Оставалось только удивляться, с какой уверенностью Виннету, ехавший во главе отряда, находил следы, которые бы ни один другой всадник не заметил, кроме, конечно, Олд Шеттерхэнда.

В полдень остановились, чтобы дать отдохнуть женщинам и детям. После двухчасового отдыха отряд продолжил путь, и только к вечеру апач спешился. Олд Шеттерхэнд сделал то же самое.

— Почему остановились здесь? — удивился Сэм Хокенс. — Неужели мы будем ночевать в этой голой местности?

— Нет, — ответил апач, — но осторожность требует, чтобы мы дождались темноты. До Челли осталось полчаса пути. У реки растет лес, в котором нихора, видимо, разобьют лагерь. Местность здесь слишком ровная, они издалека заметят нас и устроят засаду. Придется дождаться ночи, чтобы они нас не увидели.

— Но тогда и мы их не увидим.

— Мы найдем их, если не сегодня, то завтра.

Теперь спешились и остальные, обратив внимание, что на севере, у самого горизонта, кружились несколько грифов. Шеттерхэнд указал на этих птиц:

— Где кружат грифы, есть либо падаль, либо какая-то другая пища. Он кружат почти над одним местом. Видимо, там и расположились нихора.