Негодяйские дни

   Таласская дуга располагала двумя большими приютами для душевнобольных. В столице Киотиссии - Маоре, и в окрестностях Крирского города Дароса. Навести, что ли, справки через сеть Колокола о сбежавшей пациентке? Пожалуй, он так и сделает.

   Такайра ещё колебался, где поселится - на побережье или в глубине страны, но больше склонялся к столице. Маора была прибрежным городом. Существовала горная резиденция короля Саркиса - хорошо укрепленная крепость Лимм. Но там он проводил не более одного цикла Ариссы в год, предпочитая не покидать любимый им город-порт у устья реки Мари в кольце мощных оборонных крепостей с суши и хорошо укомплектованного флота, совершавшего рейды вдоль берегов залива. Флот Киотиссии на данный момент был одним из самых сильных среди прибрежных государств, и страна, пусть и опустошенная Черным шествием, как остальные, исправно получала в казну деньги от владельцев торговых караванов, для охраны которых Саркис предоставлял свои корабли.

   Мара поела только потому, что Коршун заставил. Еще немного, и он принялся бы кормить её сам, поднося ложку с супом к упрямо сжатым губам. Мысли женщины блуждали далеко, и казались живыми полыхающие в радужках отсветы странного синего пламени.

   Стемнело, когда они неспешно возвращались к 'Пенному дому', идя бок о бок: Коршун, в чьих волосах уже давно соли было больше, чем перца, и черноволосая Мара - оба худощавые и высокие, одетые в тёмное, с одинаковыми кийтами на одинаковых перевязях. Их можно было бы принять за брата с сестрой - если бы не разница в возрасте. Но за отца и дочь принять их было невозможно. Иное родство плескалось между ними, невидимыми нитями оплетая тела - родство хищников, опасных тварей, отринувших мораль и не ценящих ни чужой, ни своей жизни.

   Вся компания собралась в главном зале 'Пенного дома'. Близнецы налегали на еду, готовясь после ужина славно провести время на Первой линии, где, среди грузов и тюков, по давней традиции прогуливались аппетитные Изиримские шлюхи, умеющие языком завязывать палочку от вишни в узелок. Садак клевал носом, просыпался иногда, улыбаясь и подслеповато щурясь. С доброй усмешкой Малыш подсыпал соли в его стакан с травяным отваром. Вок гонял по пальцам ажурный деревянный шарик с вырезанной серединой - тот казался приклеенным, бегал по руке, взлетая на кончики пальцев и танцуя, перебираясь на ладонь, чтобы скользнуть в рукав и... выскользнуть из другого. 'Хорошее воровство сродни магии, - сказал однажды Старина Такайре. - Ведь волшебным кажется то, за чем не успеваешь уследить. Был кошелек - и нет кошелька!'.

   Дарина сидела за стойкой, непринужденно болтая с Ассойро. Она, кажется, единственная могла разговорить и заставить улыбаться владельца 'Пенного дома'. Но едва Такайра и Мара показались на пороге, слезла с высокой скамьи и подсела к общему столу.

   - В полночь едем в Рапусту! - сообщил Коршун таким тоном, что никому, даже братьям, испустившим разочарованный вздох, не захотелось перечить. - Вок, Садак и Дарина могут остаться. Мы вернёмся утром. Завтра даю вам один свободный день. А послезавтра нас ждет дело.

   Их вопросительные взгляды остались без ответа. Братья, залив жаркое дилем, ушли проведать лошадей перед дорогой. Такайра покосился на сидящую рядом Мару. Руки женщины безвольно висели промеж колен, свисавшие пряди скрывали лицо, плечи поникли. Но он хотел ее. Прямо сейчас! И понимал, что даже если она отзовётся - сделает это через силу. Мара вся уже была там - по пыльному просёлочному тракту проносилась мимо селений в несколько домов, рощ, маленьких озер, в которых разыгралась ночная рыба, огибала морские лакуны, врезающиеся в берег полукруглыми заливчиками.

   Коршун отвел глаза и наткнулся на лихорадочный взгляд Дарины. Часто вздымающаяся пышная грудь в низко открытом вырезе платья и её огромные зрачки без ошибки сказали ему, что она готова сделать это прямо здесь. Такайра был её болезнью, наваждением. Был... и оставался до сих пор.

   Сейчас она смотрела на него, как тогда - спустя всего полгода после того, как Коршун подобрал Мару. Что бы он ни делал, в какой бы форме не брал эту худую, взъерошенную бешеную кошку - она оставалась равнодушной. Не покорной, а безвольной, неживой, словно там, на Изиримском тракте, под дубом с расколотым стволом, растеряла последние крохи ярости. Ярости, которая составляла её существование.

   В тот вечер, после очередного соития - ибо только таким, полным презрения словом, мог Коршун назвать то, что делал с ней, но от чего не мог отказаться - Мара взобралась на поросший кустарником холм. Она ни разу не сделала попытки убежать от Такайры и его людей, словно эти чужаки были единственным, что не давало ей совсем потеряться во времени и пространстве.

   Такайра, пришедший в бешенство, устало привалился спиной к стволу дерева и закрыл глаза. Воздух коснулся щеки, обрисовывая движение. Он поднял веки и увидел Дарину, опустившуюся перед ним на колени.