Нейлоновая шубка

Исидор Андрианович еще раз осмотрел челюсть пациента и сказал:

— Зубы — дело хозяйское. Если хотите — поставим коронки.

Он включил бормашину и… начал оседать на пол.

— Что с вами, доктор? — кинулся к нему Веня.

— Ничего, — прошептал стоматолог и испустил дух.

Исидора Андриановича хоронили через три дня. За гробом шли его бывшие пациентки — нафталинные старушки в траурных мантильях.

Жена Бадеева ликвидировала бормашину и другое имущество, включая вывеску: «Пломбы, коронки, пиорея — за углом» — и выехала к дочери в Сибирь.

Глаша, прихватив чемоданы, где хранились накопленные годами хлопчатобумажные богатства, отбыла в Тимофеевку.

Она не узнала родного села. Новые дома, новые сады, новый клуб — все было до того новым, что она даже растерялась. Она поспешила в новый сельмаг, чтобы оценить мануфактурную конъюнктуру.

Действительность превзошла самые смелые Глашины ожидания. Полки были доверху набиты штапелем, майей, сатином, маркизетом и еще какими-то тканями с заумными названиями вроде: «маттгольдони», «лизетт», «твил».

Глаша купила по привычке (а вдруг после не будет) восемь метров маттгольдони и семь метров твила. С этой минуты она решила скоротать остаток своих дней в Тимофеевке.

Глаше не дали засидеться. Не прошло и недели, как она уже работала медицинской сестрой в новой сельской больнице.

Федор Акундин, отвергший в прошлом сердечные Глашины притязания, не сомневался в успехе предстоящих переговоров. И впрямь, при виде Феди сердце Глаши дало несколько перебоев, как солдат, сбившийся с ноги, и потом еще долго трепыхалось и подскакивало, пока не обрело надлежащего ритма. Правда, в этом матером, кудлато-плешивом мужике с трудом проглядывался прежний веселый гибкий, словно ивовая лоза, Федя. Все же это не помешало Глаше с благосклонностью отнестись к брачным устремлениям Акундина.

В конце этой памятной встречи, после того, как были обсуждены жилищно-бытовые вопросы, а также проблемы воспитания хряка и транспортировки барды, после того, как Федя дал ложную клятву выпивать только по большим советским и церковным праздникам, Глаша спросила:

— А где ты, Федя, работаешь?

— Нигде.

— Это как понимать?

— Кормлюсь чем бог послал.

— Спекулируешь?

— Бывает.

— И манафактурой спекулируешь?

Глаша люто ненавидела спекулянтов мануфактурой.

— Случается, и манафактурой.

— Как же тебе не совестно людям в глаза глядеть?

— А мне бара-бир!

— Смотри, Федя, посадят тебя.

— Теперь много не дают. Как-нибудь перебьешься. Будешь передачи носить, — отшутился Федя.

— Не буду я носить.

— Это почему же?

— Не пойду я за спекулянта, — вздохнула Глаша, прощаясь со своей девичьей мечтой.

— Не подходим для вас, значит. Городские мы. Образованные. Босоножки одела и воображаешь. Тьфу!

Федя смачно сплюнул.

— На жену плюйся, а я тебе еще не жена, — сурово сказала Глаша.

— Нужна ты мне в жены с такой фотографией, — сказал Федя, обиженный отказом. — Ты в зеркало глянь. С такой рожей и под фату лезешь!

Акундин несколько недооценил полемических возможностей Глаши. Это была его ошибка. Длительная тренировка в очередях выковала из Глаши незаурядного полемиста резко атакующего стиля. К тому же повседневная практика необычайно развила ее голосовые связки. Она без особого труда могла перекричать в троллейбусе болельщиков, спешащих на матч, если даже они все разом обсуждали шансы «Спартака» и «Торпедо».

— Чтоб тебе десны повылазили! — сравнительно спокойно начала она. — Чтоб с тебя коронки пососкакивали! Чтобы при инъекции у тебя во рту игла сломалась!

Федя замолк, силясь вникнуть в смысл диковинных ругательств.

— Люди добрые! — вдруг завопила она с такой силой, что ее голос начисто перекрыл рев репродуктора, передававшего марш из «Тангейзера» в исполнении сводного духового оркестра. — Люди добрые! Поглядите на этого паралитика!

Из близлежащих домов показались колхозницы.

— Гляньте на этого проходимца! Жену загубил, а теперь к другим подбирается! Где твоя совесть, спекулянт несчастный?!

— Ты потише, а то схлопочешь! — пригрозил Акундин.

Он побаивался женского общественного мнения Тимофеевки.

— А ты не затыкай мне рот! — взвизгнула Глаша. — Думаешь, ежели покойницу кулаками мутузил, так и на меня кинешься? Я тебе кинусь, инфекция!

Колхозницы одобрительно загудели.

— Свататься пришел! — упершись руками в бока, с нескрываемым сарказмом оповестила общественность Глаша. — Женишок! Нужен ты мне! Еще спекулянтством похваляется! И куда только у вас смотрит милиция? В Москве таких тунеядцев давно выселяют. И как только его колхоз терпит?

Колхозницы зашумели:

— Верно, Глаша!

— Колхоз позорит!

— В сельсовет его! Надо Коржу пожаловаться!

— Выслать его, спекулянта!

— Бабоньки, не так круто! — пытался утихомирить женщин Федя. — Я же никому зла не делаю!

— А кто Фросю в гроб загнал, душегуб?

Акундину ничего не оставалось, как позорно ретироваться. Остаток дня он провел в столовой, где жестоко напился. Вечером Федя, ошалевший от водки и распиравшей его злобы, зарезал хряка.