Нейро-панк (СИ)

Комиссар Бобель читал. Наморщив массивный лоб, своими морщинами напоминавший чрезмерно усложненную площадку для гольфа, он медленно вел пальцем по строке какого-то документа, время от времени что-то беззвучно шепча губами. На вошедшего Соломона он даже не взглянул, лишь отрывисто махнул кистью: обожди, мол, сейчас.

Это был его старый, излюбленный, прием, столь же эффективный, сколь и затасканный за десятилетие постоянного использования. Вынужденный наблюдать за сосредоточенной и, несомненно, важной работой хозяина кабинета, посетитель, сколь раздраженно и самоуверенно он ни был бы настроен, со временем начинал терзаться собственной бездеятельностью, испытывая от этого мучительное неудобство.

Он вынужден был стоять посреди небольшого, со вкусом обставленного кабинета, чувствуя себя предметом мебели, забытым тут нерадивыми грузчиками, и наблюдать, как работает другой человек. Как он шевелит губами, читая какую-то важную бумагу, как брезгливо стучит пальцем по клавишам печатной машинки, как оттирает чернильную ручку специальным маленьким лоскутом…

К тому моменту, когда комиссар Бобель поднимал на посетителя глаза, отмерив точно выверенную дозу тягучего ожидания, индивидуальную для каждого своего подопечного, как в аптеке, тот уже готов был начать разговор на самых невыгодных для себя условиях.

Соломон давно знал этот трюк комиссара, как знали его и все прочие детективы участка. Трюков у комиссара Бобеля было немного, и увеличивать их ассортимент он пока не считал нужным. Обычно вынужденное ожидание Соломон переносил легко – флегматичность «Бейли» вкупе с другими нейро-модулями позволяла ему спокойно выдерживать даже чрезмерно затянутую хозяином кабинета паузу, одновременно выражая на лице сознание собственной правоты, мягкую улыбку и преданность делу. Нейро-кокон надежно защищал его уязвимые внутренности и, как часто бывает, перестал ощущаться с годами. Добрый старый «Бейли»…

Теперь, стоя в кабинете комиссара Бобеля, Соломон испытывал гнетущее, тянущее за потроха, волнение, смешанное с неудобством. Он чувствовал себя голым, беспомощным, жалким. Бесхребетным моллюском, заброшенным в логово ленивого и неспешного глубоководного хищника.

Комиссар Бобель вовсе не был похож на хищника. Напротив, его усталое, но открытое лицо было, без всякого сомнения, лицом человека терпеливого, мягкого и даже податливого, вынужденного занимать высокий и ответственный пост. Отчитывая своих подчиненных, комиссар Бобель часто даже морщился, словно от зубной боли, испытывая от необходимости устроить разнос не меньшие мучения, чем тот, кому этот разнос предстояло выслушать.

Но, глядя на то, как комиссар неторопливо ведет пальцем по бумаге, близоруко щурясь и шевеля пухлыми, совсем не мужественными, губами, Соломон ощущал себя невероятно скверно. Точно проштрафившийся ученик, стоящий в кабинете директора школы. Сейчас тот закончит читать учительский рапорт, поднимет на него глаза – и ученик Пять съежится, занимая в пространстве в три раза меньший объем, чем обычно, между лопаток выступит пот, то обжигающий, то ледяной, а челюсть противно задрожит.

Чтобы побороть неловкость, мучительно досаждающую, точно изжога после излишне жирного обеда, Соломон стал смотреть по сторонам, стараясь держаться с равнодушием. Его тело помнило некоторые старые жесты, простая мышечная память. Он помнил, что прежде часто закладывал правую ладонь в карман брюк, постукивая по ремню большим пальцем. Потирал подбородок, поглаживая щетину. Цокал языком в минуты рассеянности. Соломон пытался повторить эти жесты и звуки, но движения получались резкие, неестественные. Как у неопытного сценического пародиста.

«Игра в Соломона, - подумал он, чувствуя, как по ребрам проходит колючая нервная дрожь, - Правила просты, как в детстве. Я делаю вид, что Соломон Пять – это я, а комиссар Бобель делает вид, что он тоже так думает. И мы оба испытываем от этого ужасную неловкость, только у него есть возможность ее не выказывать».

Соломон стал глядеть по сторонам, чтобы занять чем-то голову. Но ничего нового, на чем можно было сосредоточить взгляд, в кабинете комиссара не оказалось. Стол был завален документами, точь-в-точь, как его собственный, и документы эти были скучны и знакомы. Поверх прочих лежал протокол судебного заседания, покрытый расплывающимися от дешевых чернил траурными лентами машинописных букв:

«Прокурор: И все-таки у меня есть возможность доказать, что преступление, совершенное господином Бляу, совершено обдуманно и с умыслом, а не спонтанно, как пытается представить это дело уважаемая защита.

Адвокат: Сущая ерунда. Мой клиент, господин Бляу, действовал исключительно в состоянии аффекта, которое - Ipso facto! – исключает всякую вероятность хладнокровного умысла. Обнаружив свою супругу, госпожу Бляу, в постели с незнакомым мужчиной, он испытал сильнейшее душевное потрясение, не совладав с которым, вытащил свой служебный револьвер и…