Неисчерпаемость портрета. Жизнь художника Ивана Крамского

На артельных осенних выставках бурлит весь художественный Петербург – живописцы, любители. Летом разъезжаются «наши художнички» по своим уездам, осенью – обратно, с богатой добычей, да всё такое молодое необычное, новое – свое.

«Поминки на деревенском кладбище» Корзухина, «Выход из церкви во Пскове» Морозова, Дмитриева-Оренбургского – «Утопленник в деревне»; а вот и Крамской – кто бы подумал! – сценка из малороссийского быта: сторож-бахчевник делает мальчишке коня из лозины, братец его, поменьше, уже скачет вдали по меже на таком же иноходце. (После могучего бога Саваофа в куполе храма Христа Крамской словно «разговляется»: летом шестьдесят седьмого года рисует старую пряху, сельскую улицу с церковью, разрушенные сараи, мельницу.)

Молодые – свежей зеленью трав и деревьев, они вливаются в строгие залы академических выставок: приглашают, что поделаешь, – стало на ноги, живет, существует такое искусство!

Нечего нос вешать да ворчать – артельщикам ли не до идеалов! И если во всех гостиных шум и споры вокруг нынешних вопросов то здесь, в двух залах на углу Вознесенского и Адмиралтейской площади, – как нигде! Что ни вечер – оживленные толки, прения; по-прежнему читают вслух Чернышевского, Прудона, Писарева – и прочитанное вновь возбуждает прения, толки…

«– А вот что дока скажет? – говорили товарищи, остановившись в разгаре спора при виде входящего Крамского… – это Репин вспоминает. – “Дока” только что вернулся с какого-нибудь урока, сеанса или другого дела: видно по лицу, что в голове его большой запас свежих, животрепещущих идей и новостей; глаза возбужденно блестят, и вскоре уже страстно звучит его голос по поводу совсем нового, еще никем из них не слыханного вопроса, такого интересного, что о предыдущем споре и думать забыли».

Завели артельные четверги – собирается человек до полусотни. Через весь зал ставят огромный стол, раскладывают на нем бумагу, карандаши, краски – и артельщики и гости работают, кто шутя, тут же «публикуя» рисунки (хохот!), кто всерьез, а кто и всерьез, но словно бы шутя: Федор Васильев легко переливает в рисунок одолевающие его фантазии, Шишкин тонко действует пером, зажатым в корявых, мозолистых пальцах, на нескольких ранних рисунках Репина надписи: «четверги», «четв.», «на четвергах». «Серьезные» засели слушать ненапечатанный реферат об искусстве, а из соседнего зала доносятся звуки рояля, негромкое пение. И вдруг – будто искра электрическая проскочила – все встрепенулись: «В жмурки, в жмурки, господа!» – Шишкин, «дедушка лесов» (а лет «дедушке» – тридцать с небольшим), растопырив руки, топчется с завязанными глазами посреди зала, остальные (новое русское искусство!) подкрадываются, щиплют, тащат за полы сюртука – до чего же смешно, весело!..

Молодо и крепко. Крамской работает портреты товарищей, артельщиков и неартельщиков, – Корзухина, Дмитриева-Оренбургского, Кошелева, Морозова, Мясоедова, Чистякова, агронома Вьюнникова. Товарищи – нет и в помине не ловкой напряженности натуры перед художником: держатся просто и написаны просто – ничего лишнего, нейтральный фон. Внешнее сходство разительно. Его ощущаешь, даже не зная оригинала. Портреты работы Крамского – давно исторический документ: для поколений потомков Морозов, Кошелев, Дмитриев-Оренбургский такие, как на этих портретах. Только ли потому, что каждый в отдельности похож на оригинал той достоверной похожестью, которая странно, удивительно улавливается и отдаленными потомками? Не потому ли также, что есть между ними нечто общее – то, которое находит художник, изучая черты данного оригинала.

Есть нечто общее в «закрытом», настороженном взгляде Дмитриева-Оренбургского, и в ощупывающем, ироническом Фирса Журавлева, в уверенной смелости Вьюнникова, пытливом прищуре Шишкина, замкнутом раздумье Морозова и жарком апостольском горении глаз Кошелева. Это общее особенно очевидно при сопоставлении портретов людей шестидесятых годов – тех же товарищей Крамского – с портретами людей хотя бы годов сороковых. Новое время – новые люди – новые лица. И каковы бы ни были особенности данного лица, отделяющие его от всякого другого, – иное изменилось: как раз то (общее), что объединяет лица людей одного времени. Те, из сороковых (тридцатых, двадцатых) годов – и это при вглядывании видно – не могли освобождать художества от Академии художеств, признавать Писарева, жить Артелью, превратить (возвысить или снизить, смотря из чьего времени – тех или этих – взглянуть) занятия искусством в трудовую, профессиональную и гражданскую деятельность, эти могут, должны. «Нет, мы деловые русские люди, – писал один из них, – русские, по-моему, с характером. Вольному – воля. Кто в деле, тот и в ответе». Тут много слов, которые объединяют людей одного поколения: «дело», «русские», «воля», «ответ»…