Неисправимый

И швырнул в пространство перед собою увесистый баллон с минералкой, к которому периодически прикладывался по случаю жары. Он был мало того, что хам, но еще и изрядный скопидом — пил самую дешевую минералку из пластиковой бутылки. Мог бы, конечно, еще больше ужаться — до воды из-под крана, но это уже было слишком, из-под крана запросто можно было подхватить заразу.

Баллон, не долетев до стены, смачно впечатался во что-то, после чего, потеряв инерцию, плюхнулся на пол. Кто-то взвыл, вслед за чем с чувством сказал:

— Ну, гад! А вот за это точно по шее.

В полутора метрах от стола проявился разозленный гном. Маленькие его глазки метали молнии из-под клочкастых бровей, бороденка воинственно сбита набок. Он был одет, как маляр: клетчатая рубаха, потертый комбинезон из джинсовки, на затылке треуголка, свернутая из газеты.

— Уцуйка! — предупреждающе сказал еще кто-то, недоступный взору, но гнома уже было не остановить.

С криком «Ура-а» он ринулся на обидчика, которого, похоже, ненавидел до глубины души.

А ненавидеть было за что — на лбу его малиново наливалась здоровенная гуля.

Гномы, как известно, невероятно сильны, но тут Уцуйке попался достойный противник. Маленький магнат, так и не заимевший семью, вечерами усердно качался на тренажерах. Телевизор не смотрел, книг не читал (чего глаза портить?), зато мог запросто ударом кулака свалить с ног молодого крепыша. Как всякий коротышка, он имел смешенный центр тяжести, тяжелым седалищем был ближе к земле — не своротишь, а руками обладал длинными и мощными. Этот как даст в ухо — считай кирпичом отоварил.

И вот с этим-то хрюнделем сцепился разъяренный Уцуйка.

Лупцуются, волтузятся, дубасятся — никак один другого не одолеют. Уже у Уцуйки глаз заплыл, а у магната вспух нос, уже руки начали отваливаться, так нет, всё возятся, всё мутузятся. Сопят, плюются, лягаются. И тут Уцуйку осенило: надобно этого коротыгу подпоить, глядишь — ослабнет, тогда-то мы ему кренделей навешаем.

Сотворил нужное заклинание, но одного не учел — действие от заклинания было о двух концах, а потому начал хмелеть наравне с противником.

Короче, насосались они на пару эфирного алкоголя и напрочь расхотели драться.

— Тебя Уцуйкой звать? — спросил магнат и икнул.

— Так точно, приятель, — ответил Уцуйка. — А тебя?

— А меня Зигмунд. Маленького звали Кенгой.

— Почему Кенгой?

— Бегал быстро. Через заборы сигал.

— Кенга несолидно, — сказал Уцуйка. — Будешь Зигой.

— А ты кто такой, ик, чтоб обзываться? — сказал Зигмунд. — Тоже мне ан-цвай-драй-полицай нашелся. Щас вот нажму кнопочку, тебя и вытурят взашей. Где тут у нас кнопочка?

Он пошел искать кнопочку, а Уцуйка проникновенно запел гномовскую застольную, и принялся в такт позванивать колокольчиком, и в музыкальном проигрыше очень натурально изобразил тромбон, и, чтоб уж было капитально, вытащил из ниоткуда пузатый барабан и как врежет по нему колотушкой. Бумц, бумц, бумц. Ну и получил по кумполу креслом, отчего на время завял, замер. Это Зигмунд сработал сзади, а то шуму было от этого Уцуйки, шуму.

Уцуйка, значит, замер, раскинувшись на ковре, а Зигмунд начал чесать огромную свою репу, бормоча: «Это что же, выходит, я этого бедолагу уконтрапупил? Ой-ой, как нехорошо получилось. И чего это я так разошелся? Подумаешь, Зигой назвал. Что же теперь делать?..»

Между тем Уцуйка пришел в себя, но виду не подал. Лежал себе, закрыв глаза, брюхом кверху, руки-ноги в разные стороны, слушал. И, черт возьми, слушать было ужасно приятно. Никто еще так по нему, Уцуйке, не убивался, никто не называл его ласково бедолагой. Но что это? Зигмунд начал бормотать вдруг, что Уцуйка хоть и мал, но толст, почти кругл, вдвое не согнешь, а потому в сейф не полезет. Других шкафов, куда бы схоронить тело, в кабинете нету. Экий дурной кабинет. За диван закинуть? Не поместится за диваном-то, всякий заметит, что диван шибко отодвинут от стены. Подойдет, заглянет, а там дохлый пузан. Нехорошо.

— Сделаем так, — сказал коварный Зигмунд. — Не буду его трогать, а запру кабинет. Ночью приеду, будто по работе, и выкину тело в окно. Потом в багажник — и ищи-свищи. Никто и не заметит.

Уцуйка открыл глаз и произнес с укоризной:

— Какой же ты, Зига, гусь. А я-то тебе поверил, я тебя приятелем назвал. Возьму вот теперь свой язык откушу и выплюну.

Прозвучало, конечно, кровожадненько, но Зигу проняло.

— Жив, коврижка, — обрадовался он. — Ты уж себя теперь береги, не плюйся языком-то. Это я тебя не со зла мебелью шарахнул, это я чтоб утихомирить. Разорался ты больно, Уцуйка, будто в пивнушке. Что люди подумают? Я же тут как бы один нахожусь, про тебя-то никто не знает. Скажут: вот это шеф разыгрался. Спятил, что ли?

— Кстати, не зарекайся, — сказал Уцуйка, вставая. — По нынешним временам в дурдом загреметь — пара пустяков. И не заметишь, как родственники определят, чтоб твои денежки пригреть.

— Одинок, — сухо ответил Зигмунд.

Эфирный алкоголь улетучивался быстро, а вместе с ним улетучивалось озорство — мистер Б. вновь одевался в свою толстостенную скорлупу.

— Бедняжка, — сказал Уцуйка и вновь сотворил запьянцовское заклинание.