Неисторический материализм, или ананасы для врага народа

Перед окном стоял большой деревянный стол, который создателями, вероятно, был задуман как письменный. Однако сейчас он настолько был завален железками, проволокой, деревянными ящичками с какими-то большими деталями, индукторами, резисторами и прочими радиодеталями, что больше походил на лабораторный стол в физическом кабинете. За столом сидел подросток – уменьшенная копия папы. Антенны у него на голове были несколько гуще, серый жилет – уже, брюки – шире и мешковатей. На звук голосов он не обернулся. Справа от него стояло несколько сооружений в виде соединенных друг с другом радиодеталей на железных подставках.

– Мой Генка! – с гордостью сказал Коля. – Радиоприемники собирает.

– Зачем ему столько? – искренне удивился Сергей. Судя по тому, как обернулся подросток Гена, Сергей понял, что сказал что-то очень святотатственное. В глазах папы с сыном, устремленных на него с немым укором, плескалось столько изумления и обиды, что Сергей начал поспешно выкручиваться:

– Можно же теперь что-нибудь другое собирать.

– А что? – не перестал изумляться Гена.

– Ну… микрофон какой-нибудь… или электрический звонок, или аппарат Морзе.

Изумление в Гениных глазах сменилось интересом:

– А я азбуки Морзе не знаю.

– А я тебе книжку принесу, – вдохновился Сергей, старательно завязывая новый контакт с аборигенами. – Мы можем с тобой сделать два аппарата и друг с другом перестукиваться.

– Так нету книжек, – удивился папа Коля. – И ключей нету.

– Найдем! – легко пообещал Сергей – тем более легко, что доставать все равно будет Андрей.

Делая вид, что он рассматривает детали, Сергей ловко прилепил камеру к деревянной полке над окном.

Поражаясь, как легко здесь заводить знакомства, Сергей, выслушав многократные приглашения заходить в любое время, отбыл на банкет.

Следующие две недели Сергей разрывался между занятиями, которые неожиданно потребовали большой подготовки, своим банком, где Артемьев вместе с Курицыной дружным дуэтом кричали без него «SOS», и домом. Дед потихоньку «вспоминал», как он собирал деньги для Комаровых, посещал лекции внука и обсуждал с Барсовым возможность лечения шизофрении и психических заболеваний с помощью измененных воспоминаний, вызванных посылаемыми в прошлое спецагентами. Гуля, пристыженная Александром Павловичем, постепенно смиряла свой гордый дагестанский нрав и готовила вместе с Сережиной мамой долму. Такая Гуля нравилась Сергею гораздо больше, и он доставлял ей разные сувениры из прошлого, вновь подумывая о свадьбе.

В феврале ему поручили заниматься «Студенческой весной». Он, как чертик из шкатулки, появлялся в лаборатории и мчался за электрогитарами, нотами, фонограммами, выкачивал из Интернета сценарии.

Иногда он, весь запыхавшийся, появлялся дома и хватал из маминых рук бутылку с подсолнечным маслом.

– Там масло семечками воняет, представляешь? – возмущенно говорил он и исчезал.

Через пару дней он снова появлялся, совал матери под нос бутылку подсолнечного масла изготовления тысяча девятьсот пятьдесят третьего года и восторженно кричал:

– Мам, ты только понюхай – оно семечками пахнет, представляешь? Не то что ваше, выхолощенное.

 Мать только разводила руками. А Сергей уже мчался к отцу, мирно сидевшему у телевизора, и тряс его за плечо:

– Пап, «Песню про черного кота» в пятьдесят третьем уже пели?

– А? Что? – пугался отец, очнувшись от думы, которую он думал во сне.

– Жил да был черный кот за углом, – объяснял Сергей.

– Э-э-э… м-м-м-м… да вроде… – мучительно вспоминал отец.

– Вроде не пели еще, сынок, – отзывалась с кухни мать, соображая, что делать с маслом из прошлого: от запаха, хоть и натурального, уже успели отвыкнуть.

– Не пели? – огорчался Сергей. – А, ладно, какая разница. Все равно споем.

Сергей неплохо играл на гитаре, и у него был небольшой, но очень приятный голос. Сам он на сцену лезть не собирался, но напевал песни студентам и репетировал вместе с ними. С танцами было хуже. Танцы он показывать не мог, а то, что изображали ему Тростникова с Паниной, вызывало у него большое недоумение.

– Неспортивно! – решительно заявлял он. – Так каждый может. Нет, девчонки, надо круче.

Пока «девчонки» соображали, что означает «круче» и прилично ли это, он уже мчался к группе студентов, играющих сценку по Чехову «Медведь».

– Как ты на них смотришь, как смотришь! – кричал он парню, изображавшему старого Луку, который полез было с топором спасать свою хозяйку и обнаружил ее целующейся со злодеем, от которого и хотел спасать.

– Как я смотрю? – обижался парень.

– Ты смотришь, будто у тебя глюки.

Парень каким-то образом сразу понимал, что глюки – это плохо.

– Ты должен радоваться за них и тактично и смущенно исчезать.

– А вы! – гневно обращался он к артистам, изображавшим госпожу Попову и Смирнова – Вы чего стоите рядышком, как пионеры-герои? За ручки держатся, тьфу! И от чего, по-вашему, Лука смущаться должен?

Актеры краснели и что-то мямлили, вызывая целый тайфун возмущения новоявленного худрука:

– Вы еще манифест коммунистической партии друг другу почитайте вместо объятий. Испоганили Чехова, тормоза несчастные! Чайники вы, а не артисты.