Неистощимая

– Меня вы можете, конечно, тоже застрелить, но предупреждаю: я не fileur[103], – тут Красин непроизвольно сделал движение головой в сторону по-прежнему, разумеется, сидящего в шифонере Харитона, – не fileur, а действительный член Главбюро, – несколько повысил свой общественный статус Иван Сергеевич, и тут же вновь засмеялся, сам удивляясь произведенному им назначению, и тут же выложил, уже совсем хохоча, – с правом голоса… Да-с! Это как-никак выходит действительный тайный советник, господа тайные и явные сотрудники… За это точно петля… По новым-то законам… Новые законы вскорости воспоследуют, не извольте сомневаться… – пророчествуя, еще добавил Красин.

Чтобы вас успокоить, дорогие мои, сразу сообщаем, что пророчества эти, как и все остальные пророчества, даваемые политическими дилетантами, блистательно сбылись. Но не сразу. Через пятьдесят лет.

А Красин помолчал и, несколько переставши радоваться, добавил:

– А Харитон ваш Борисов сюда сам явился меня искать… Без всяких полицейских указаний… Так что не врите, господа тайные и явные.

Красин не знал, а мы вам можем сообщить, дорогие мои, что Харитон Борисов действительно являлся осведомителем полиции, а предыдущей ночью, когда Красин уже вскачь возвращался в Питер, стал обладателем некоторых тайн. И, будучи мужиком, в общем-то, недалеким, весьма неосторожно сообщил об оных тайнах Морозову. А вы думали, это просто – осведомителем служить? Тут тоже головой вертеть надо. Морозов, при свидетелях попрощавшись с Харитоном в Кутье-Борисове, столкнулся с ним у квартиры Красина только в присутствии Храпунова. Страстная альфредка в ту минуту уже сбросила с себя пальто в квартире Красина… Ну, Храпунова-то стесняться Морозову не за чем было…

Да, а вот тут-то бы ему и прыгнуть, Красину, пока двое явно находились в замешательстве. Но не прыгнул. Не знаем мы, почему в тот миг не прыгнул Красин, а чего не знаем, того не ведаем. Да-с, не прыгнул. Может быть, просто столько всего пережил за последние дни Иван Сергеевич, что прежних не только душевных, но и физических сил не осталось у него сейчас, и организм сам не отдал команду на богатырский прыжок.

– Je ne suis pas un agent de police, je suis un citoyen ordinaire,[104] – почему-то вновь по-французски пробасил Храпунов.

– Сотрудник, сотрудник, – вновь весело парировал Красин, – коли сидите с полицйским вдвоем, как шерочка с машерочкой.

– Сообщенье, что специально до вас привезёно, станете читать? – кротко вернул Морозов реальность в дворницкую. На Храпунова он лишь мельком глянул, никак не отреагировав на его французское отречение. – Давайте, милый человек, к делу, время дорого… Станете читать?

– Стану.

Не опуская оружия, исправник вытащил из глубин кителя вчетверо сложенный кусочек желтоватой бумаги, положил его на пол и щелчком пальца отправил Красину. Красин поднял бумажку и развернул.

Эту записку Красин потом всю жизнь носил в бумажнике, а прожил Иван Сергеевич Красин с гаком восемьдесят шесть лет, это нам совершенно точно известно, дорогие мои, – восемьдесят шесть, пока однажды, в десять часов утра шестнадцатного августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, выйдя из дома, вдруг не почувствовал страшную боль прямо посередине груди, словно бы от удара штыком, и в последний свой миг увидел пред собой голую молодую Катю. Катя смеялась и звала его, как тогда, пятьдесят лет назад, звала его из окна своей спальни. И Красин успел счастливо улыбнуться, прежде, чем тьма навсегда закрыла ему глаза, и он упал ничком прямо посреди Баденштрассе в Цюрихе – недалеко от Баденштассе он жил тогда в тихом районе возле парка Фридхов-Зильфельд. В конце жизни Красин уже ничего не строил, а просто служил профессором Университета, читал курсы сопротивления материалов и строительной механики в Федеральной Политехнической школе[105].

Да, а что касается Kатиной записки, так на всякие ухищрения Красин пускался, чтобы записка не истерлась на сгибах и тушь – а записка написана была черною монастырской тушью, – чтобы тушь не выцвела со временем, но все равно текст, конечно, к концу красинской жизни оказался почти не различимым, а сама бумага истончилась и выцвела даже в самой глубине портмоне – за пятьдесят-то лет! Его и похоронили, Красина-то, с этой запискою на груди, на сердце – по завещанию исполнили ученики… Но это когдааа еще будет…

Вернемся, дорогие мои, в дворницкую.

«Mon chèr, – несомненно, Kатиным почерком, а Красин знал ее почерк, – было написано на оторванном от цельного листа кусочке бумаги, – Mon chèr, je suis vivant. Je t’aime»[106].

Тогда, в дворницкой, Красин, прочитавши, непроизвольно дернулся, и Морозов тут же крикнул:

– Сидеть! Ну! Не балуй!

Красин еще мгновение помолчал, потом тихо спросил, чрез себя, преодолевая, утишивая себя, спросил точно так же, как не так давно спрашивал Kатиного кучера на стройдворе:

– Где… Катерина Борисовна?