Неистощимая

Пока корреспондент, как всякий общественный человек, энергетически подпитывается обращенными на него взглядами, выслушивает рев Суворова – сам генералиссимус Суворов, как известно, обладал надтреснутым тенорком, а вот генерал-майор полиции Суворов – отличным оперным басом, пока Марик слушает рев Суворова «Без комментариев! Бееез ка-мен-таариев! Очистить место происшествия! Молодой человек! Очистить!», мы вернемся к нашему главному герою. Потому что мы не желаем видеть, как Суворов, повернувшись, сделал понятный знак подчиненным, и Марика со свитой немедленно от снимаемой натуры, говоря протокольным языком, оттеснили. Спасибо, не разбили камеру. Мы этого незаконного действия не видели. Мы только знаем, что уже через несколько минут порядок был восстановлен, и Конец вместе с другими подъехавшими коллегами вещал метров за двести от места трагедии и вскоре вообще уехал в город. Об Марике мы с вами еще обязательно поговорим.

… Да, так в очередной раз очнувшись, Иван Сергеич увидел себя лежащим навзничь на низком топчане и тут же ощутил, как в спину ему упираются многочисленные бугры старого матраца. Стоял в комнате полумрак, пахло затхлой пылью.

Голубович приподнялся и осмотрел себя. Он лежал в тканых бесцветных льняных портах и в такой же рубахе. Поглядевши в порты, губернатор убедился, что по чреслам он обернут тoже льянной материей. Ощупав ягодицу и ногу, Ванек понял, что сквозь лён уже не проступает кровь, и следов крови вообще где бы то ни было не обнаруживается. Тотчас наш раненый ощутил сжатие и неудобство в руке и, подняв льняной рукав, увидел, что так же обернуты и левый его локоть, и ключица, отчего рука не сгибалась. Удивительным образом ни нога, ни рука не болели.

Ванек наш огляделся, отыскивая взглядом телевизор, почему-то именно телевизор, как мы совершенно точно знаем, должен был привлечь его сугубое внимание сейчас, но не привлек, поскольку телевизор в комнате отсутствовал. В углу на полочке стояли Спас в темном серебряном окладе и сдвоенные, в таком же окладе, образа – Ванек не разглядел, а мы вам сообщаем: Девы Марии с Младенцем и Николая Угодника, – пepeд образами теплилась лампадка, висящая на трех цепочках. А внизу, где должен был бы светить экраном своим телевизор, висел неизвестно зачем хомут, который в полутьме Голубович принял за сиденье унитаза. Вдоль стены помещались два огромных темных сундука, покрытых толстыми пеньковыми ковриками, а посередине комнаты – круглый стол, некрашеный, ничем не покрытый, грубо и крепко стесанный.

Голубович прислушался. Стояла тишина. Сколько времени он проспал – неизвестно. Время уплотнилось. Может быть, он спал пять минут, а может быть, пять часов… А может быть, сто пятьдесят лет. Как знать?

Он попытался все-таки услышать сейчас хоть что-тo, может быть, указания внутреннего голоса и даже мысленно спросил его: – Ну, че? Че, блин?

Внутренний голос молчал, но теперь молчал так, как молчит динамик радиоприемника, транслирующий паузу в речи выступающего – тишина теперь дышала в голове губернатора, и наконец из этой дышащей тишины раздалось:

– Новости… Новости…

Дважды произнесенное слово прозвучало тихо, даже сказать – кротко, но Голубович, воспрянув, тут же понял, почему он только что искал взглядом телевизор – из новостей он должен был узнать, что произошло. Голубович вскочил с топчана, но голова у него закружилась, и тут же наш Ванек тяжело осел на одр свой.

Вошла женщина в синем платье с подносом в руках. Она поставила поднос на стол и повернулась с улыбкой к Голубовичу.

Бывают лица – да вы и сами знаете, дорогие мои – бывают невыразительные лица, улыбка на которых совершенно преображает их; стоит человеку или даже, что там говорить, даже женщине с плоским каким лицом улыбнуться, как лицо это высвечивается словно бы Божьим светом, преображается, как в Неопалимой Купине собственной улыбки предстает пред вами человек, будто бы Бог… Простите нас, грешных… Простите нас, мы любим этот прекрасный Библейский сюжет… Так вот тут ничего такого и близко не случилось. На Голубовича смотрела серая бесцветная физиономия, растянутая резиновой улыбкой на серых же губах; серые пряди, собранные в косу, лежащую на спине женщины, не отражали свет, а, значит, не имели цвета, серые брови вошедшей вставали домиком; глаз ее не было видно в полутьме. Единственное, что понял Голубович – женщина еще очень и очень молода. Машинально наш долбанутый на теток Ванек попытался взглядом определить кондиции предполагаемой своей спасительницы и – не определил: глухое платье скрывало все; сиськи, правда – это можно было понять, – сиськи казались большими, платье у нее на груди вздымалось высоко и широко.

– Добрый день, – сказала женщина. – Вам надо покушать. Вот… Она показала рукою на стол. Там на подносе стояли стакан с молоком, тарелочка с нарезанным сыром и несколько ломтей хлеба – такого же, как волосы женщины, серого цвета.

Голубович набросился на еду, как волк. В одно мгновение смёл он и хлеб, и сыр, и выхлестал молоко единым духом, словно бы водку пил. Водку… Водку… Водку!