Неистовый. Повесть о Виссарионе Белинском

«...Удар для меня неожиданный: запрещают всю рукопись... Обвинения, все без исключения, были комедия в высшей степени. Как только Голохвастов услышал название «Мертвые души»,— закричал голосом древнего римлянина: — «Нет, этого я никогда не позволю; душа бывает бессмертна... автор вооружается против бессмертия»... Вы должны действовать теперь соединенными силами и доставить рукопись государю. Я об этом пишу и Александре Осиповне Смирновой... Рукопись моя у князя Одоевского»...

Белинский, стало быть, с рукописью «Мертвых душ» — к князю Одоевскому. Тот — к графу Виельгорскому, с тем чтобы он передал ее министру Уварову. На беду (а как потом оказалось, на счастье) Уваров в этот момент охорашивался перед зеркалом, готовясь на придворный бал. До Гоголя ли тут! Уваров швырнул рукопись цензору Никитенке:

— Разберись, милый!

Никитенко, навострив цензорские очи, принялся читать. И случилось чудо: читая «Мертвые души», Никитенко забыл свое служебное положение. Рукопись превратила его из цензора в человека. Читая, он смеялся, грустил, негодовал, восхищался. Он вычеркнул только несколько фраз и — это было наиболее болезненным — эпизод о капитане Копейкине.

Белинский тотчас отослал рукопись Гоголю. Потом жаловался Щепкину:

— И тут горе: рукопись отослана на имя Погодина, а Гоголь ее не получил. Я думаю, что Погодин ее украл, чтоб променять на толкучем рынке на старые штаны и юбки: или чтоб, притаив ее до времени, выманить у простодушно обманывающегося насчет сего мошенника — Гоголя еще что-нибудь для своего холопского журнала «Москвитянин».

В конце концов рукопись дошла, и после мучительных цензурных мытарств поэма Гоголя вышла в свет. Действие ее было подобно грому среди безоблачного неба. Ни одна русская книга еще не производила столь потрясающего впечатления.

Герцен назвал ее криком ужаса и стыда, историей болезни, практическим курсом изучения России.

Белинский, прочтя «Мертвые души» еще в рукописи, сказал, что они написаны горечью любящего сердца. В годы торжества мелочности, посредственности, ничтожества, бездарностей, пустоцветов и дождевых пузырей, ребяческих затей, детских мыслей, ложных чувств, фарисейского патриотизма, приторной народности, писал он, появилось творение чисто русское, национальное, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстной, нервической, кровной любовью к плодовитому зерну русской жизни.

Белинский не давал себе труда обращать внимание на тявканье Булгарина из подворотни «Северной пчелы», где он писал о «Мертвых душах»:

«Спрашиваю всех русских людей, всех читателей русского языка и словесности, видели ли они, читали ли что-либо подобное и где тут смысл и язык?»

Можно было оставить в пренебрежении и нелепости князя Вяземского, который писал о Гоголе:

«Он первый «Мертвыми душами» дал оседлость у нас литературе укорительной, желчной и мелко придирчивой».

Но как пренебречь самим автором «Мертвых душ»? Он ведь поспешил отмежеваться от утверждения Белинского, что поэма Гоголя «настоящий портрет русской жизни». Он восклицал:

— Большая часть читателей впала в глубокую ошибку, приняв «Мертвые души» за портрет России.

Он был осторожен. Он не хотел, чтобы его включали в лагерь Белинского. Он хотел сохранить дружбу с писателями-аристократами. Ему не чужд был снобизм. Кроме того, он просто испугался. Но, как всегда, и здесь, в этом опровержении, была лукавинка, было скрытое издевательство над теми, кто ему поверит. Все-таки он написал: «Большая часть читателей впала в ошибку», как бы подчеркивая словами «большая часть читателей», что правота на стороне большинства. По существу он не спорил с Белинским: он с ним согласился.

Да, он был очень осторожен. Литература кишела доносами. Князь Вяземский Петр Андреевич, например, написал в «Санкт-Петербургских ведомостях», что «Гоголя хотят поставить главой какой-то новой литературной школы, олицетворить в нем какое-то черное литературное знамя»...

Когда Гоголю понадобилось встретиться с Белинским, он встретился. Но — тайно. Крупнейший писатель и крупнейший критик эпохи сошлись, как конспираторы, как заговорщики. Не везло Белинскому на дружбу с великими. Да какое там на дружбу, просто на встречи, иногда даже на знакомство. Вспомним, что и Пушкин когда-то просил Нащокина передать Белинскому «Современник» — но тайно от московских младо-аристократов. Вспомним насмешливый тон Лермонтова в разговоре с Белинским в Пятигорске. А единственный серьезный их разговор произошел наедине, чуть ли не в тюремной камере. В сущности, Белинский под конец жизни был одинок. Одни ушли слева — направо, другие оказались Белинскому не под рост, мелковаты. Станкевич умер. Бакунин далеко. Герцен далеко. Некрасов? Сказывалась разница в летах Панаев? Слишком легкомыслен, поверхностен и при всей своей талантливости и передовых взглядах — свистун и верхогляд.