Неистребимый майор

Не трогало то, что у носового трапа опять дела идут с отставанием. Не радовал и уже видимый конец распределения пассажиров, так как казалось, что теперь сойти с места и тащиться на корабль — мучительнее, чем стоять на месте. Так бы и стоял до скончания века…

Но несмотря на то, что от усталости очень многое перегорело в душе старпома, по мере приближения замыкающих очередь снова стало накипать в его груди, как в перегретом котле перед взрывом. По-видимому, досада на загубленную боевую карьеру, необходимость отрыва от настоящей драки, ответственность за предстоящую ночь, недосыпание с первых дней войны и многое, многое другое — где-то прорвало защитную систему торможения и сейчас сконцентрировалось в презрении и ненависти к этим проклятым мешочникам.

Зная, что он скоро взорвется, старпом не стеснялся предстоящего, не пытался обуздать накопившийся в нем гнев и даже с каким-то наслаждением ожидал этой разрядки. Он даже не взглянул на опереточную диву и мамашу, отмечая их пропуска.

Разнокалиберные круги, вертевшиеся в глазах, закружились, дробясь еще быстрее и чаще, поэтому он почти не видел, как ближайший из типов, временно прислонив мешок к ногам приятеля, протянул старпому сразу два квитка, держа в другой руке паспорта с какими-то вложенными в них документами.

Абсолютно машинально старпом принял квитки, поскольку сегодня делал это более тысячи раз, но тут же с досадой обнаружил внутри себя полнейшую пустоту. Оказалось, что он не заготовил никакого монолога, или тирады, или хотя бы соответствующего случаю трехэтажного морского загиба. Возраставшее возмущение исходило из предпосылки, что у этих жуликов никаких пропусков не может быть.

А в действительности на обороте врученных квитков, помимо круглой печати местного Комитета обороны, стояли вторые, треугольные, штампики областного НКВД.

Это был первый случай за сутки.

Старпом онемел. Он онемел бы даже в том случае, если бы в голове была заготовленная эффектная и сильная фраза на манер громового раската.

Не находя в себе сил не только объясняться, но даже взглянуть им в лица, он с презрением, каким-то чужим голосом сипло выдавил, не слыша шепота старика:

— Боцман! На верхнюю палубу… проветрить у второй дымовой трубы!.. — Вслед за тем тихо пробурчал: — Крепко перестраховались… подлецы!

И, почти ничего не видя перед собой, автоматически двинулся вверх по трапу, так же автоматически совершая изрядное хамство, недостойное моряка: подниматься на корабль впереди гостей, кем бы они ни были.

Осиливая скрип отвердевших колен и какое-то бульканье в глотке, старпом скомандовал:

— Батальону — приготовиться!

Еще через несколько ступеней, показавшихся более легкими, хотя на ногах еще как бы висели водолазные боты со свинцовыми подошвами:

— После армейцев — подготовить трап к подъему!

А две запыленные и помятые фигуры с запыленными и помятыми лицами и мешками, очень похожие друг на друга, почтительно отступили к борту, пропуская начальство. По их виду нельзя было догадаться, поняли ли они смысл данных указаний и дошла ли относившаяся к ним оценка.

Не успели они ступить на палубу, как мимо потекла непрерывная цепочка солдат, неизвестно где и как накопивших способность к такому проворству.

Наконец, проходя около поста дежурного офицера, старпом отдал последнее приказание:.

— Позвонить на мостик: по кормовому трапу погрузка закончена!

7

«Agressi sund mare tenebrarus…»[1]

Закончилась посадка, но не кончился рассказ.

Затемненный крейсер вышел в море, когда стали сгущаться вечерние сумерки, ускоренные тем, что с зюйд-веста небо начало застилаться сплошной высокой облачностью. Как будто завесив тяжелым пологом солнечный закат, кто-то старался плотной шторой затянуть весь небосвод, спеша переключить день на ночь.

Затемненный город, медленно отступая в противоположном направлении, погружался в мрачную темноту и тонул в ней. Глуше доносилось запаздывающее ворчание сливающихся артиллерийских залпов и взрывов бомб, напоминавшее раскаты далекого грома в горах.

С палубы не было видно ни орудийных вспышек, ни цветных ракет, в чье дьявольски красивое сочетание впивались до рези в глазах дальномерщики на марсе. Пассажирам, находившимся внизу, оставался только мерцающий кровавый огонь над хутором, горящим на берегу, — пожар, который еще круче замешивал окружающую тьму.

Мрачным был этот последний привет родной земли, медленно удалявшейся на норд-ост.

Как будто связывая небо с морем, стороной прошли черными черточками фашистские бомбардировщики, явно возвращавшиеся из нашего тыла. Командир крейсера, исходя из расчета, что корабль может остаться не замеченным на фоне ночного моря, убавил ход, чтобы уменьшить пенный шлейф за кормой, и… запретил открывать огонь.

То ли он угадал, то ли у немцев не было бомб и они спешили добраться до своих аэродромов, — «разговор не состоялся», как заметил старший штурман, и… «каждый пошел своей дорогой».