Неистребимый майор

И невольно вспоминается Каспий, где впервые обнаружилось не только особое мужество Летучего голландца, но и его тактическое искусство.

Будучи командиром бывшего волжского буксира, «тилипавшего» плицами бортовых колес, он никак не мог навязать боя англичанам, так как они блокировали подход к Астрахани на лучших винтовых танкерах, переоборудованных во вспомогательные крейсера.

Командуя дистанцией, как это называется в учебниках морской тактики, британцы каждый раз отходили и держались за пределами огня советских морских пушек, а затем смыкались на прежней линии. Блокада оставалась блокадой.

И вот тогда Летучий голландец, этот скромный и тихий в жизни человек, стал применять такой прием. Ночью, в полной темноте, прижимаясь к берегу, он обходил блокадную линию противника, заходя ему глубоко в тыл. А с наступлением рассвета, накопив до предела пар в котлах, пускался самым полным ходом (то есть семи-, максимум восьмиузловой скоростью) к себе домой, по кратчайшему расстоянию разрезая линию британского дозора. При этом всего три пушки стреляли беглым огнем с одного или с другого борта, распределяя свою «мощь» в зависимости от поведения неприятельских кораблей.

Интервентам волей-неволей приходилось отвечать на огонь, шарахаясь в обе стороны от безумца.

Два раза такой прием удался, и один из английских кораблей получил повреждение. Но во второй раз у канонерской лодки Летучего голландца был перебит штуртрос, и корабль начал описывать циркуляцию почти в окружении вражеских сил. Только дымовая завеса и страх британцев, заподозривших тут какую-то новую хитрость, позволили наспех срастить привод к рулю и выскочить из боя.

Рисковать в третий раз, когда враг понял этот прием, было бы безрассудно. К тому же Летучий голландец вовремя заметил, что не у всех его товарищей нервы из трехпрядного смоленого троса.

Была, однако, принципиальная разница в положении Летучего голландца по сравнению с периодом войны с английскими интервентами и белогвардейцами. Тогда он оставался в тени, несмотря на большие дела. Сейчас на Ладожском озере, от господства на котором в значительной мере зависела судьба осажденного Ленинграда, не только Летучий голландец, но и остальные офицеры и матросы военной флотилии, авиации, непобедимого Орешка и импровизированных портов (таких, как Осиновец, Морье, Кабона и другие) были известны в городе Ленина и на Большой земле. Поэтому их не только знали и любили вместе с их «лаптями», но и воздавали им должное.

Обычно по традиции в некрологах — а что иное этот рассказ, как не запоздалый некролог? — под конец упоминается об орденах, заслуженных покойным. Скажем и мы, но не обо всех орденах и медалях, а только относительно тех, которые были заслужены после того, как капитан 1-го ранга Озаровский вторично начал свою службу во флоте.

Два ордена Ленина и три ордена боевого Красного Знамени — вот как высоко была оценена только с 1941 года боевая деятельность этого человека, поседевшего в борьбе с врагами нашей Родины и надорвавшего свое верное, немного младенческое сердце.

Надломленный организм постепенно угасал, и он умер 1 декабря 1950 года, прожив неполных пятьдесят пять лет. Но за этот период Летучий голландец прожил несколько жизней, и каждая из них была полна приключений, боев, ран, кораблекрушений и ЧП, которых с избытком хватило бы на нескольких героев.

Помню, как много-много лет назад Летучий голландец просил, чтобы в случае смерти его похоронили в море, с точным соблюдением старинного обычая: зашить в брезентовую койку, к ногам ввязать ядро и дать соскользнуть с доски, наклоненной у гака-борта.

Вышло иначе. Не упало его тело в кильватерную струю, как он того хотел.

Хмурым декабрьским днем товарищи проводили Летучего голландца на кладбище в Шувалове, ставшее его последней гаванью.

По традиции впереди на подушечках несли ордена.

И невольно вспомнилась маленькая бумажка — выписка из постановления о том, что «гражданин Озаровский Н. Ю. освобожден из заключения, восстановлен во всех правах и полностью реабилитирован, так как пересмотр его дела показал отсутствие состава преступления». Не будь ее, этой маленькой бумажки, не было бы у Летучего голландца возможности доказать, насколько он любил свою Родину. Не было бы и подушечек с двумя орденами Ленина и тремя орденами Красного Знамени и всех остальных, показывающих, как много он сделал во имя этой любви и насколько она была для него выше личных интересов и благополучия.

И последняя мысль.

Он умер от инфаркта миокарда после Победы, в условиях мирной жизни, со спокойной совестью, в кругу семьи, на лоне природы, в окрестностях родного морского города, пользуясь общим уважением и любовью.

Сидя под деревом, на свежем воздухе, за простым столом, он писал воспоминания «На Ладожском озере», надеясь потом вернуться к пережитому на море начиная с первых дней, когда он был очарован, отравлен этим морем на всю последующую жизнь.

И все же больно думать, что Летучего голландца, этого моряка с чистой душой, нет среди нас.

Сегодня ему бы исполнилось шестьдесят шесть лет.

Разве это так много?