Читаем Неистребимый майор полностью

Неистребимый майор

— Да как он смел? — явно запоздало и уныло твердил председатель. — Ну пусть сам сумасшедший! Но как он смел вынудить механика рисковать жизнью?

Председатель хотел уже повторить этот вопрос в полный голос с расчетом на всю аудиторию, как вдруг из плотной группы авиамотористов и механиков послышался спокойный и раздумчивый голос:

— С таким человеком любой из нас хоть на полюс сам полетит!

— Ничего не понимаю!.. Какое-то массовое помешательство.

Господи! Что сделалось в душе у председателя!

И злоба, и возмущение, и неловкость перед окружающими, и, может быть, в какой-то степени беспокойство за жизнь Чухновского. Но главным образом — бессилие.

Да, абсолютное бессилие что-либо предпринять, сделать или хотя бы что-нибудь скомандовать.

Сияние балтийского летнего дня мельчайшей невидимой сеткой слепило глаза, притупляя старческий взгляд, упиравшийся в нежную дымку и серебристую рябь чешуек, покрывавших залив.

Не только настроение — даже аппетит был испорчен бесповоротно.

Вконец расстроенный, обозленный, порывисто дышащий старик, еще полчаса назад торжественный и авторитетный, сейчас стоял, прислонившись к столу, и смотрел в направлении, по которому скрылся «этот сумасшедший».

Смотрел — но ничего не видел.

Странное дело, он понимал или скорее чувствовал, что все стоявшие за его спиной смотрят не в сторону Петрограда, а на него. Как бы ждут его резюме, последнего слова или реплики, завершающей этот необычный эпизод.

Понимал, однако никак не мог собраться с мыслями и сделать какой-нибудь жест или изречь «слово», приличествующее ему как старшему.

И вдруг, как бы выручая председателя, обрывая общую неловкую паузу, из-за ангара показался взъерошенный механик, который бежал прямо на председателя и тоном крайнего и искреннего возмущения, задыхаясь, выкрикивал:

— Сумка! Моя инструментальная сумка!

— Ничего не понимаю! Какая еще сумка?

— Дак моя! Собственная!.. Можно сказать, годами собирал. На ночь под подушку клал… — размахивая руками, в ажитации продолжал орать хозяин собственной сумки.

Обрадованный случайной разрядкой, председатель демонстративно отвернулся от той части света, в которой растворилась «девятка», и обратился к военкому тоном вновь обретенной солидности:

— Попрошу вас разобраться… Уверяю, что я абсолютно ничего не понял.

Из последующих расспросов сразу выяснилось что военком кое-что знает.

Пока шло оформление списания самолета, хозяйственный авиамоторист второго отряда присмотрел на «М-9» почти новенький масляный насосик. Сбегав за инструментальной сумкой, он попросил дружков перетащить гидросамолет при помощи фалиня и отпорных шестов за ангар, к старому спуску. Поскольку такой маневр входил в расчеты Чухновского, его механик охотно помогал ораниенбаумцам.

Но отсоединить насосик так и не пришлось, так как не успел механик разложить свою сумку на сиденье летчика, как появился военком, запретивший «распатронивать старуху».

Затем перекур, разговор, то да се, мол, уберется комиссия, тогда видно будет… а сумочка-то осталась в кокпите.

А дальше — все сами видели! Безобразие!

— Па-а-звольте! А как же вы посмели сдирать с машины хороший насос?

— А на что он этой трухлявой бандуре? Ведь на ней все одно летать нельзя?!

— Па-а-звольте?! Как это нельзя, если машина улетела?

— А очень просто — посмотрите, что вы ей сами в акте записали!

Это уже было нетактично!

Во всяком случае, свыше моральных и физических сил старого спеца.

— Дайте мне телеграфный бланк! — прохрипел он, обращаясь к секретарю.

При общем безмолвии он схватил телеграфный бланк и, излишне долго макая в чернильницу и разбрызгивая кляксы, написал энергичную и лаконичную телефонограмму. Затем, продолжая дышать, как человек, только что вынырнувший из воды, он повторно перечел бланк, видимо, остался удовлетворен и затем, в правом верхнем углу жирно надписав «срочная», протянул ее комиссару. Теперь все члены комиссии: начальник базы, комендант аэродрома — и остальные присутствующие при этой сцене, как по команде, перевели глаза на военкома. Последний медленно прочел бланк, затем, не подписывая, протянул его коменданту и сказал:

— Отправьте.

Ручка, протянутая ему услужливо для подписи, повисла в воздухе, как и рука, услужливо ее державшая. А военком, избавившись от бланка, продолжал смотреть в сторону Петрограда, как будто надеясь увидеть знамение о благополучной посадке.