Неизбежность

Вот такое воспоминание. Выстрелить еще придется, и не раз. И не холостыми. Воспоминанием своим я ни с кем не делюсь. Воздержимся от разговоров насчет стрельбы боевыми. Будем говорить не о наступлении, а об обороне. Правильно, товарищ подполковник? Вам здорово повезло, вы теперь в своем роде и сами историческая личность: присутствовали при подписании акта о капитуляции Германии.

Говорили про позиционную оборону, а на полевых учениях наступали и наступали, прорывая глубоко эшелонированную оборону врага. Особо налегали на рукопашный бой. Раньше, когда основным оружием пехотинца была винтовка с трехгранным штыком, занятия назывались — по штыковому бою. Как боец довоенного призыва, точнее 1939 года, подтверждаю: на этих занятиях под городом Лида чучел мы искололи своими штыками бессчетно. Потом пришел автомат, с середины войны их было все больше, — с автоматом воевать, известно, веселее. Хотя известно также: пуля — дура, штык — молодец. Изречение приписывается Суворову, но, уважая генералиссимуса Суворова, все-таки не могу согласиться с ним: пули, вылетающие из автомата очередями, отнюдь не дуры, они знают, куда им попада́ть. А штыков теперь мало, потому что и винтовок меньше: автомат потеснил. Жаль, в начале войны их не было, автоматов. Говорят, лишь на погранзаставы по автомату выдали. Да, кое-чего у нас перед войной не было в изобилии.

Имею в виду не только материальные категории, но и моральные. Не было, например, ненависти к врагу, какой она должна быть, в полный накал, ежели этот враг не сегодня завтра нападет на тебя. Любовь к Родине была, а ненависти к врагу не было. Впоследствии с войной появилась. Японцы ведь тоже собирались ударить нас ножом в спину — всю войну продержали на границе Квантунскую армию, — а ненависти в полный накал я к японцам, увы, не чувствую. Хотя разумом понимаю: самураи не лучше гитлеровцев. Может, когда дойдет до дела, ненависть вспыхнет, как сухой хворост от высеченной кресалом искры.

Возвращались с полевых занятий — шесть часов под монгольским солнцепеком, среди накаленного песка и гальки, — надо было поспешать в расположение к обеду. Но то ли аппетит у солдат был неважнецкий (жарища адова), то ли устали от переползаний, перебежек, окапываний, воплей «ура» — батальонная колонна растянулась, местами, я бы сказал, порвалась. Как ни намотался я сам, а углядел на холмике: нам навстречу спускается несколько «виллисов». Это неспроста, подумал я, «виллисы» в таком количестве зря не ездят, и дал команду, чтоб рота подтянулась, заправилась — словом, привела себя в божеский вид. Чутье меня не подвело. Когда «виллисы» поравнялись с головой колонны, они остановились, комбат поковылял докладывать. А колонна шла дальше, и моя рота — и я, естественно, — приблизилась к «виллисам» вплотную. Матерь божья, матка боска, елки-моталки, в одном «виллисе» сидел маршал Василевский, в другом — маршал Малиновский. Кто ж их не знает! По фотографиям, конечно. А тут я воочию увидел двух прославленных полководцев. Оба они были в комбинезонах, но фуражечки, фуражечки выдавали высокое, высочайшее начальство! Нюх не подвел! Коленки у меня враз ослабели, пот потек еще пуще, однако я бы как-нибудь протопал мимо, если б не окликнул маршал Василевский:

— Лейтенант, подойдите!

Я замер, затравленно озираясь. Василевский повторил:

— Подойдите, лейтенант!

Наконец я обрел дар речи, сказал, заикаясь:

— Вы мне, товарищ Маршал Советского Союза?

— Вам, вам.

Неверным, качающимся шагом подошел к «виллису», вскинул пятерню к виску:

— Товарищ Маршал Советского Союза! Лейтенант Глушков по вашему…

Он не дал договорить:

— Товарищ Глушков, вы кто по должности?

И тут у меня от волнения язык как заклинило. Пытаюсь ответить, и ни бе ни ме. Губами шлепаю да таращусь. Вмешивается комбат:

— Лейтенант Глушков — командир первой роты вверенного мне батальона...

— Понятно. — Василевский говорит тихо, комнатно. — Рота идет хорошим строем. В отличие от других, товарищ капитан.

Комбат лепечет:

— Виноват, товарищ Маршал Советского Союза...

— Александр Михайлович, — вмешивается в разговор маршал Малиновский, — мне кажется, лейтенант Глушков дрейфит перед начальством. А, Глушков?

Я непроизвольно киваю. Малиновский ободряюще смеется. Василевский говорит:

— Не надо тушеваться, товарищ Глушков... А за порядок в роте благодарю.

У меня прорезается голосочек:

— Служу Советскому Союзу...

— О том, что нас встретили, не нужно распространяться. Ясно? — Малиновский обращается и к комбату, и ко мне. Комбат отвечает по-уставному: «Слушаюсь!» Я киваю, что тоже означает — слушаюсь.

Усмехнувшись, Василевский кивает нам, водителю говорит:

— Поехали.

«Виллисы», газанув и напылив, укатили. Мы с комбатом некоторое время постояли, будто приходя в себя. Капитан сказал сердито:

— Чего ж ты, Глушков, не мог как следует доложить... и вообще разговаривать?

— Робею перед генералами. А тут — маршалы...

— Где не надо, ты смелый... Просто-таки подвел...

— Да чем же я подвел, товарищ капитан? Мне вон даже спасибо сказали...

— А мне втык сделан. И кем? Маршалом Василевским! Позор...