Неизбежность

— Да ничего страшного, товарищ капитан. Ну, маленько растянулся батальон, что за грех...

— Тебе не страшно, ты смелый. — Комбат сильно раздосадован. — Ладно, нагоняем строй...

Он прихрамывает, но обходится уже без палочки, шагает широко, я еле поспеваю. Семеню и думаю: «Ну и встреча! Маршалы — как снег на голову! Так бы до конца жизни не увидел, а тут подвезло!» Потом думаю, что невольно подвел комбата, что и моя рота растянулась, плелась кое-как, да вовремя углядел «виллисы», сориентировался. В упреке комбату, в благодарности моей персоне есть нечто несправедливое, и в этой несправедливости повинен я сам. Одним словом, нескладно получилось. И еще стыжусь своей робости. До коих же пор можно трепетать перед высоким начальством? Уважай его, цени, но и блюди свое достоинство, ты же офицер-фронтовик, вся грудь в орденах и медалях!

Буду блюсти. Но что прославленных полководцев повстречал — здорово! Разумею, что встреча случайная и разговор несущественный — маршалы вообще могли проследовать мимо, — и все-таки здорово! Между прочим, под командованием маршала Василевского наш Третий Белорусский штурмом брал город-крепость Кенигсберг. В начале апреля это было, сейчас начало августа. А в качестве кого здесь маршал Василевский и маршал Малиновский? Припомнил, как штурмовали Кенигсберг и чего это нам стоило, и почувствовал тревогу. И уверенность: коль Василевский здесь, война скоро. Так прочерчивалась прямая от Кенигсберга до маньчжурской границы. Да, война вот-вот...

Иногда тревожно задумываюсь: как оценят нас и свершенное нами последующие поколения, те, что народятся после войны? Поймут ли нас, разделят ли наши радости и печали, веру и муку? Скажут ли: «Они поступали так, как поступили бы и мы»? Скажут ли?

Какой-нибудь потомок примется распутывать мою жизнь, копаться в фактах, обстоятельствах, подробностях. Примется ли он ковыряться в том, что накопится после двадцати четырех, я не уверен: вероятно, это для него будет менее интересно. Потому что в послевоенные годы мы станем все больше и больше отличаться друг от друга, разные станем. А сейчас похожи друг на друга, и в этом смысле я типичен, выражаю свое время. Путаное рассуждение? Ведь и разноликость тоже характеризует эпоху.

Как потомок оценит, к примеру, тот факт, что я нечасто вспоминаю о самом близком мне человеке, о маме, расстрелянной гестаповцами в Ростове? Как оценит мою отчужденность от отчима, неплохого человека, невинно арестованного и канувшего в безвестность? Мое раздвоенное невозвышенное, что ни на есть земное чувство к Эрне, к немке? Прямолинейность, категоричность, горячность, вабалмошность? Преувеличенное представление о собственной персоне?

И многое другое как оценит потомок? Предвижу: без знака плюс. Есть, конечно, во мне и кое-что положительное, о чем я, кстати, не прочь лишний раз подумать. Я склонен к крайностям? Увы, и это бросит на весы грядущий судия...

На эту тему при случае (а вернее, без случая, в наинеподходящей обстановке, на привале после продолжительного перехода) мы обменялись мнениями с Трушиным. Я сказал:

— Знаешь, Федор, я иногда думаю...

Трушин перебил, усмехаясь щербато:

— Думать надо всегда, милый друг!

— Да погоди, я серьезно...

— О, серьезно? Ну, давай...

— Знаешь, я вот задумываюсь... Мы, то есть наши современники, наши поколения, идем по колено в крови... К победе идем, к мирной, лучше, чем до войны, жизни... Завоюем эту жизнь, может, не столько для себя, сколько для будущих поколений... Так вот, думаю: как отнесутся те поколения к нам, с какой меркой подойдут, по справедливости ли оценят пережитое нами и что это будет за оценка...

— А мне плевать на ту оценку, — сказал Трушин, и показалось, что он и впрямь хочет сплюнуть. — Мне важней, как мы сами оценим совершенное нашими руками! Важно также, как меня, понимаешь, меня оценят мои, понимаешь, мои товарищи по строю!

— Это, конечно, важно, — сказал я. — Однако связь поколений не прерывается...

— Надо, чтоб не прервалась! — Трушин свел к переносице брови — лицо словно потемнело, развел — лицо словно осветилось. — Тут я малость погорячился, подчас загибаю вроде тебя, милый друг... Понятно, мне не наплевать на суждение потомков... Надеюсь, это будет суждение, а не осуждение... И все-таки гораздо важней, как мы сами себя оценим!

— Возможно, — сказал я. — Лишь бы оценить без предвзятости, без субъективизма...

— Да! Хотя живущим трудно быть объективными...

— Видишь...

— Вижу! Но с другой стороны, кто ближе знаком с нами, чем мы с тобой? А самокритичности у нас в достатке! Чего-чего, а данного порока время в нас напихало! — Он улыбнулся, я кивнул.

Внезапно Трушин понизил голос, чтобы не услышал ни Симоненко, ни кто другой:

— Знаешь, еще в эшелоне припомнил одну давнюю историю и после уже несколько раз вспоминалась... История сорок второго года...

Я приподнялся. Трушин перешел на свистящий шепот: