Неизбежность

Да, и лупоглазый Будда смотрел на нас. Мы смотрели на него. Но обмен взглядами, пожалуй, ничего и никому не обещал. Истукан останется на месте, а мы пойдем дальше, к Хингану. Только сначала нужно разделаться с самураями в монастыре и в окопах вокруг монастыря. Эти окопчики отсюда просматриваются неплохо. Капитан вернется, и пробьет наш час. До этого необходимо что-то сказать солдатам. Тогда прервется тягостное, выматывающее молчание, тогда они приободрятся, воспрянут духом. Таких слов я не находил. Федя Трушин сказал:

— Ребята! Этот дацан окружен. Устроим самураям маленький Сталинград!

И бойцы оживились, кто-то улыбнулся, кто-то произнес: «Сталинград? Здорово!» Оказывается, и японцы нас недурно видели, постреливали из окопов. Прошедшая в сантиметре от виска пуля предупредила: стреляют — могут и убить. Я приказал роте:

— Не высовываться! Беречь головы!

— Точняк, — сказал Логачеев. — Эту продырявят — замену старшина Колбаковский не выдаст.

Через взводных передаю новую команду:

— Фронтовикам в бою опекать молодых, при необходимости немедля приходить на выручку!

И только тут, задним числом, поеживаюсь: сантиметр — это очень близко. Собственно, до боя могло укокать. Ты, Глушков, тоже побереги голову, замены не будет. Взамен — фанерная пирамидка, жестяная звездочка, не спеши с этим. Конечно, со временем их сменит мраморное надгробие с золочеными буквами. И все-таки не спеши.

Комбат повел нас балкой — мы охватывали дацан с северо-запада. А мотострелковый батальон сместился на юго-восток. Перегруппировка позволила создать большую плотность ружейно-пулеметного огня. Да и минометов прибавилось. Кстати, решено было перед атакой произвести интенсивный огневой налет из всех наличных минометов. По данным разведки, которую проводил мотострелковый батальон, монастырь обороняют двести — двести пятьдесят японцев — из разведывательно-диверсионного центра и в основном остатки разбитых подразделений, стекавшиеся к монастырю; вооружение — пулеметы, винтовки, карабины, гранаты.

Взмыла красная ракета, и ударили минометы, ротные и батальонные. Мины рвались то слабей, то мощней, но с одинаковым лопающимся звуком. По всей японской обороне вокруг дацана и во дворе — тучи пыли и дыма, сносимые на нас. Это неплохо: как будто поставлена дымовая завеса, прикроет в атаке. Минут десять спустя вторая красная ракета, и я кричу:

— Рота, в атаку, за мной!

Мне не обязательно идти в первых рядах, но я подымаюсь с цепью, бегу, призывно размахивая автоматом. Это больше для безусых, необстрелянных: ротный с ними! Бегу и успеваю заметить: рота, не мешкая, бежит за мной, Иванов и Петров догоняют, а сержант Черкасов вырывается вперед. На ходу стреляем из автоматов, ручных пулеметов; с флангов нас поддерживают станковые пулеметы; за монастырем слышна такая же стрельба да еще и треск мотоциклов: мотострелки атакуют в пешем строю и ломятся на своих трещотках. Японцы огрызаются: стегают очереди «гочкисов», беспрерывны выстрелы карабинов.

Слева, как хлыстом, рассекает воздух пулеметная очередь. Цепь залегает. Я — в середине ее — командую:

— Перебежками вперед! По-пластунски вперед!

Кто ползет, обдирая локти и колена о камни, кто вскакивает, пригнувшись, пробегает несколько метров, падает, отползает в сторонку. Вести огонь не прекращаем ни на минуту. Не прекращают и японцы. Я перебегаю, даю очередь, осматриваюсь. Отставших вроде бы нет, рота продвигается. Продвигаются и другие роты.

Пот заливает глаза, руки и ноги дрожат от напряжения, жажда склеивает губы, в висках стучит кровь: впе-ред, впе-ред. Понимаешь: потеть и надрываться на марше совсем не то, что в атаке. Очередь взбивает пыльные фонтанчики перед носом, я вжимаюсь в землю и на какой-то миг теряю представление, где я и что я. На миг мерещится: в разгар лета атакуем смоленскую деревню. Немецкий крупнокалиберный пулемет чешет кинжальным огнем с колокольни. Вторая очередь возле физиономии возвращает к действительности. По-пластунски отползаю с простреливаемого пятачка. Доносятся команды Иванова и Петрова:

— Второй взвод, броском вперед!

— Третий взвод, вперед! Вперед!

Издалека доносится и голос Трушина — он где-то в третьей роте, на стыке:

— За Родину, за Сталина!

Опять перебегаю, падаю, оглядываюсь. Слава богу, потерь как будто нет. Добираемся до окрайка кустарничка — рубеж атаки. Приказываю:

— Дозарядить оружие! Вставить запалы!

Меняю магазин в автомате, вставляю запал в гранату. (Стерегу ракету комбата. Клочья дыма плывут над кустарником, над травой, над нами, распластанными. Думаю: «Наступает решающий момент». Ветер горячими волнами проходит, взметая песок. Пропарывает дым ракета, зависает световой каплей.

— Рота, в атаку! Ура!

Мой вопль подхватывает десятки глоток:

— Ура! Ура-а!..

Теперь языки дыма лижут нам лица, забивают легкие, дышать все трудней. Там и сям мелькают фигуры. Стрельба. Взрывы гранат. Мы спрыгиваем в окопы, в траншею. Головастиков орет:

— Хенде хох!

Словно поправляя его, орет Кулагин:

— Руки вверх!