Неизбежность

— Из тебя барышня хреновая, а я б дипломатию соблюдал! Однако ежель бы китайцы попросили о революционной помощи, не отказал бы!

— Уймись, Логачеев, — сказал Трушин. — Это проблемы будущего. В настоящем же — разгромить Квантунскую армию в сжатые сроки.

— Вы будете смеяться, но это мы понимаем, товарищ замполит...

За разговором незаметно преодолели километр, или два ли, как объяснял Микола Симоненко, и на склоне замаячили контуры танков и автомашин.

Дождевые капли продолжали шлепать, словно срывающиеся с дуба желуди или пули на излете, но дождя так и не было. Я посветил фонариком на часы: полвторого. По монгольскому времени. А тут какое? В ростовской школе в нашем классе часы были лишь у одной девочку, дочки директора мясокомбината, и она на пальцах показывала всему классу, сколько минут осталось до конца урока — знать это было жизненно необходимо, если ты не выучил урока, а учитель вот-вот вызовет тебя.

Трушин уже свистел носом. Спи, дружок, да приснятся тебе хорошие сны!

Побудка была на сером рассвете. Ежась от сырости и холодка: ночи в горах — ой-е-ей, — мы кое-как ополоснулись из студеного ручейка, а до умывания наполнили фляги, военфельдшер разрешил, снявши пробу воды. Умываясь, обнаружили друг у друга: физии распухли от комариных укусов. Толя Кулагин разглядывал себя в карманное зеркальце, вздыхал:

— Мордализация! Разнесло, как с похмелья.

Шараф Рахматуллаев тоже гляделся в карманное зеркальце, качал головой и цокал. Да, видик у всех...

Позавтракали рано, до восхода, а с восходом колонна уже втягивалась в горы. Горловина заставляла ужиматься — давно миновало времечко, когда танки и автомобили шли уступом, теперь только в затылок один другому. Кружили меж отвесных высот и трясин, доверяясь тропам. Они-то выведут. Но куда? Какая из них взберется на перевал Джадын-Даба? Или на прочий-другой, меня бы любой устроил, в конце концов. Да комбрига устроит далеко не любой. Даешь Джадын-Дабу!

По военной науке полагалось бы идти по азимуту. А идем, куда велит тропка. Кружим, петляем, иногда возвращаемся назад, чертыхаясь про себя и вслух. Группы разведчиков и саперов на мотоциклах выбирают отряду дорогу, но она совершенно же незнакома, нет-нет да и заведет в тупик — упремся в стометровую скалу, поворачиваем вспять. Не развернешься, и хвост колонны становится головой, и комбриг со свитой пробирается из конца в конец. Дальнюю разведку маршрута ведут легкомоторные самолеты, которые на Западе называли «кукурузниками», а здесь «чумизниками»: летают низко, едва не задевая чумизу. Впрочем, и кукуруза тут есть, хоть и мало. У-2 неплохо помогают ориентироваться, но не без накладок: иной раз проморгают, о тупике предупредят с опозданием. В таких случаях в отряде чертыхаются только вслух. Ибо теряются время, темп, силы.

Сегодня мою роту пересадили на «студебеккеры», а вторую — взамен нас — на танки. Пусть-ка покатаются на стальных конях, об бока которых ушиблены наши собственные бока — аж охаешь; да и у начальства под рукой пусть-ка побудут. В «студебеккере», на широких удобных скамьях вдоль бортов, не езда — удовольствие. Сидишь уверенно, за борт не свалишься. Свалиться можно лишь вместе с машиной. В пропасть.

Когда мы уходили к «студебеккерам», лейтенант Макухин, хлопая длинными изогнутыми ресницами пропел мне:

Расставаясь, я не стану злиться:
Виноваты в этом ты и я...

Утомленное солнце нежно с морем прощалось,

В этот час ты призналась,
Что нет любви...

Потом сказал:

— Петя, еще встретимся! Еще покатаешься на моем танке!

— Надеюсь, — сказал я. — Счастливого пути, Витя!

В «студебеккере» даже клевать носом можно. Что клевать — дрыхнуть натуральнейшим образом. Спиной упрись в борт, плечами — в соседей, ногами — в пол и свисти в обе ноздри, если у тебя нервы крепкие. Автомат только не урони, он на коленях, обмотай руку ремнем — не уронишь. Подбросить во сне на доброй яме либо камне, конечно, может, без маленьких неудобств не бывает. И солдаты спят-дремлют, отдавши свои судьбы в мозолистые, провонявшие бензином руки водителей.

То крутизна, то резкий спуск. Головоломно! Не в редкость: гусеница или колесо зависают над краем пропасти, и кажется, что танк или автомобиль сорвется. Сердце замирает, когда видишь это. Но вот он уходит из опасной зоны, жмется к скальной стене — и облегченно вздохнешь. Пронесло! Пронеси, господи, и впредь! Не в редкость и остановки. Тогда я приоткрываю дверцу, заглядываю в кузов: как там мои орлы? С орлами порядок: сидят, не скучают, кой-кто благополучно дрыхнет, невзирая ни на что. Ничего удивительного: солдатики умудрялись спать и на ходу, во время ночного марша. И вообще сон для солдата — великая штука: силенки сохраняет.