Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Джафар-Джеваншир того и ждал, что Алибек, узнав о судьбе своей любимой Назлы, подаренной сыну ширванского хана, объявится — в карабахских лесах он расставил сыщиков из таких же, как Алибек, голодранцев, и те непременно поймают разбойника, — за одну только весть тому, кто прискачет с нею, обещана золотая десятка!

Новая боль

— А, Фазил-хан Шейда! Рад тебя видеть. Проходи в дом.

— Гарью у вас пахнет. Тубу-ханум, у вас ничего не горит?

— Это у Фатали спросите. Повадился жечь бумагу. Ночью не спит, а днем, когда рассветет, жжет и жжет.

— Ты уже давно ничего не пишешь, Фатали.

— Об Алибеке писать и его возлюбленной Назлы, проданной в рабство?

— Алибек? Этот разбойник, ограбивший казну?

— Или об агонии Шамиля?

— Сдался тебе мятежник!

— О пожарах, может быть? Как горел Зимний? Или о Воронцове? Это ты прекрасно пишешь оды!

— Но я восхвалял государя императора. Почему бы ему, Тубу-ханум, не последовать моему опыту? И не написать о славном победном царском оружии, о том, как царь наводит порядок в мятежной Азии и обуздывает распустившийся Запад?

— Сколько он еще продержится?

— Запад?

— Шамиль!

— Схватят и повесят. Так кончали все бунтовщики. Были виселицы, но для других! В одной из комнат калужского особняка, имения графа Барятинского, пленившего Шамиля, — фотография: четверо сыновей Шамиля в бараньих папахах, в чухе с газырями, с кинжалами на поясе; у одного длинная борода и худое лицо, он насмешливо смотрит, у другого чисто выбритое лицо, во взгляде угроза, третий — у него только-только борода пробивается, взгляд недоверчивый и коварный, а четвертый еще дитя. В ту же минуту, когда Шамиль сдался, на плечи ему накинули дорогую шубу на меху американского медведя, а жене подарили пару часов, украшенных бриллиантами; и даже женам сыновей — бриллиантовые брошки. И Барятинскому — голубая лента, орден Андрея Первозванного, редчайший!.. и чин генерал-фельдмаршала, а ведь молод-то как, почти ровесник Фатали, — и ему, конечно, кое-что досталось: вся канцелярия была отмечена, такая радость, слова Шамиля из уст в уста: «Надоело воевать! Опротивеет и мед, если его есть каждый день!..» Фатали получил орден Святой Анны.

Но до пленения еще далеко, хотя поражение Шамиля очевидно. И наместник Воронцов в который раз возвращается к Шамилю. «Ведь обречен, не правда ли, Мирза Фатали? — любит он иногда поговорить по душам с туземной интеллигенцией. — И мы непременно утвердим свою власть в мятежных аулах».

И Фатали согласился. Но его мучило другое. Следом за карателями пришли царские чиновники, полиция, жандармы, все переплелось, перемешалось, кнут и шпицрутены! Как же можно? Чтоб снова шах, снова разбои? И грузинские князья, и горцы!.. Бесцельная, ненужная борьба… Но разве скажешь об этом наместнику? Эта цепочка заговоров как петля. За царский грузинский род, удачно вывезенный в свое время по распоряжению Александра I из Грузии в Россию, Николай I, когда провалился заговор, взялся сам. Одного царевича в Смоленск, другого — в Кострому; одну царевну в Калугу, другую — в Симбирск; всех-всех сослать! Десять человек были приговорены военным судом к смертной казни.

— Ой, какие вы дикие, Фатали! — говорит Воронцов. — Вашему народу надо образоваться по-европейски! Ну, отчего, скажите, юноше, который приобретает хлеб насущный и самое состояние не воровством, не разбоем, а путем истины, трудолюбием своим, прегражден путь к любви красавицы? Похитить девушку и при сопротивлении убить ее брата, а потом жениться на ней, — разве не в этом видится у вас похвальное молодечество? Сколько раз случалось: даст клятву даже на коране, что перестанет заниматься разбоем, а выпустишь — и снова за свое… Фатали, я сам видел: умирающий дома в постели не от насильственной смерти слышит одни лишь упреки, что он осрамил род свой, умирая не от кинжала и пули, и что для него нет рая в будущей жизни, и молла неохотно пойдет на его могилу. А убитого на разбое и грабительстве провожает рыданиями вся округа… Так вот, — любит себя Воронцов за это долготерпение! — почему бы вам, я слышал, что вы сочинитель, не написать пьесу, а? Вот мы открыли театр в Тифлисе, я пригласил сюда прекрасного писателя Владимира Соллогуба!

Вот она, мысль! Спасение! Прямо со сцены, с трибуны, не ждать, пока народ освоит грамоту, — говори ему, что накипело в душе, разбуди его; сколько веков поэзии, а народ темен, ибо неграмотен… И не это ль охладило в Фатали поэтическое рвение? А тут — театр и сюжеты… Боже, сколько их!

И уже куплена простая конторка, она возле письменного стола, белые листы в папке, подошел, открыл папку…

«Мой милый чтец, ты, который будешь читать или, выучив наизусть, исполнять мои комедии!.. — да, мы отстали, вы правы! Я принужден объяснить чтецу моему, как выступать… — Где требуется удивление — удивляйся, где имеется вопрос — спрашивай, где надо выразить страх — бойся, где ужас — ужасайся, где крик — кричи, в речах армян соблюдай их произношение с армянским акцентом».