Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Пьесы изуродованы. Повесть о Юсиф-шахе будто прошла через нож евнухопромышленника…

— Разрешить издание на тюркско-азербайджанском? — размышлял Кайтмазов. — А что говорит Кавказский цензурный комитет? Не могут сами разрешить? Чтоб я? Я всей душою «за». Пишите прошение в Главное цензурное управление. Я вашу просьбу поддержу.

И Фатали написал — так положено — в Главное управление по делам печати. А оно послало на заключение восточному цензору Санкт-Петербургского цензурного комитета.

Но что пишет тифлисский губернатор? Невнятно? И «за», и «против», то по подкове, то по шляпке гвоздя. Очень нравится эта поговорка столичному восточному цензору — мол, ты взялся подковать коня, а молотком то по подкове, то по шапке гвоздя, эх ты, ковшик!.. «…Не могу не высказать, однако, — пишет в секретном послании тифлисский губернатор в заключительной части, после того как весьма тепло отозвался о личности Фатали, — что развитие литературы на тюркско-азербайджанском едва ли послужит целям сближения и слияния туземцев с нашим народом. Тюрки менее всех поддаются слиянию. Развитие же литературы на их родном языке может лишь пробудить среди инородцев национальное самосознание и — может быть, более того — политические мечтания», — тем более что на русском-то языке и пиесы, и рассказ о Юсиф-шахе изданы!

«…Если даже не было бы ответа тифлисского губернатора, — пишет столичный восточный цензор, — прошение надо было бы отклонить, ибо разрешение издания помогло бы объединению разбросанных по различным частям империи тюрко-татар, тогда как в интересах правительства, чем слабее связь между ними, тем лучше». А восточный цензор в столице и забыл, что речь идет о выпуске одной лишь книги о лжешахе, — у него заранее был готов стандартный ответ на все возможные просьбы о разрешении как отдельных, так и периодических изданий, и ответ годился на все случаи жизни: и по части просьб новоявленного Фатали.

И Фатали пишет издателю: «Может, «Письма» на русском, а?!»

Нет, это не перевод! Все — оригиналы: и на тюркском, и на русском (с помощью Адольфа Верже), и на фарси! Оставил в тюркском оригинале: «Что делать? Как быть с тиранией и рабством? Избавиться! Совершить революцию!..» «Вы с ума сошли, Фатали!..» — чуть в обморок не упал добрейший Берже, когда Фатали ему тюркский текст вручил. «Ни за что нельзя оставить! — собственной рукой. — И слушать вас не стану!..» — вычеркнул. Добрейше-милейший Адольф Берже, — как же ему откажешь?.. «Я полагаю, что цензура не будет препятствовать изданию этой моей книги, потому что в ней ни единого слова нет против нашего правительства и против христианства (не писать же, в самом деле, что я враг всякого религиозного дурмана, против религий вообще — всех!.. но ничего от меня не убудет, если чуть-чуть подслащу слово: лишь бы издать!). Более того: мусульмане убедятся в явном превосходстве христианства перед исламизмом (лишь бы вышли «Письма»!); с начала и до конца книга восхваляет образ жизни европейцев, их нравственность, гуманность, правосудие, законы, осуждает грубость, жестокость, безнравственность и варварство мусульман! (вы, мол, издайте, и тогда мусульмане «сольются с русским народом»; с теми русскими — да, с вами — нет, никогда!); исчезнет навсегда дух фанатизма и мюридизма (магическое слово, авось сработает?); вы скоро увидите, что слух об этой книге быстро распространится по свету, и кавказские книгопродавцы беспрестанно будут получать от (кого же? революционеров? мятежников? недовольных деспотическим образом жизни?., какое найти слово, пока чернила не высохли на кончике пера?! вот! нашел!..) скептиков (!) в восточных государствах тайные (не надо бы этого «тайные», но сколько можно переписывать письмо?) заказы о присылке экземпляров. Но если сверх чаяния цензура вздумает допустить какие-либо изменения, то в таком случае я прошу (здесь надо решительно! хватит, чтоб калечили!) возвратить мне, потому что я ни на какие изменения не согласен!.. Я только собственник этой книги, а не автор, и прошу не упоминать обо мне, потому что я не желаю обратить на себя злобу и вражду моей нации, которая в настоящем своем невежественном состоянии (да! да! именно зто!.. но ведь настанут же, черт побери, иные времена, когда поймут, и именно это останется, а сгинет карамельное, слащавое, раболепское, ложное, «чего изволите», барабанная дробь, оплачиваемая чинами и наградами, но поймут ведь когда-нибудь, что для ее же, нации, пользы хлопочу… еще есть иллюзии, и они не покинут Фатали никогда, он верит, враг чудес, в чудо и мечтает…); можно дать, — и пишет, и пишет Фатали свое письмо издателю, — иллюстрации; будь я художником, я бы нарисовал Ала-зикрихи-асселама, водрузившего на главной площади столицы четыре разноцветных знамени, вокруг трибуны, где он стоит и торжественно провозглашает народу реформацию; а может, сцены религиозной мистерии фанатиков? и выбрать красивые, разборчивые и немелкие шрифты?»