Неизбирательное сродство

‹‹13 января. Старый Новый 1942-й год (канун).
— 35 °C, не снежит, но зато слабый ветер.
Летопись битвы с холодом:
сначала ходил на Крестовский
разбирать вместе со всеми
дощатые трибуны
стадиона, покрытого снегом,
напоминавшего кратер
в выбоинах от плясок
слонов или носорогов.
Отвозил на саночках к Вере
(она тоже помогала),
потом — через мост Лейтенанта Шмидта —
тащил под обстрелом к себе.
Доски, в конце концов, стоплены.
Стадион весь растащили
стаи обледенелых
человеческих муравьёв.
Ещё в начале зимы,
до обретения досок, —
их хватило, увы, ненадолго, —
начал топить книгами.
Сжёг: «Советскую музыку»,
потом немецкого Гёте,
потом переводы Шекспира,
потом — оригиналы,
потом — дешёвого Пушкина
(марксовское издание,
всё равно помню наизусть),
потом мемориальный
многотомник графа Толстого —
вот этих книг было жаль,
но сейчас сама жизнь диктует
другую «Войну и мир»,
потом в ход пошёл Достоевский —
«Подросток» и «Бедные люди».
Отложил покуда сожжение
«Карамазовых», «Бесов», «У Тихона»
(гроссмановское издание).
Когда бросил в топку «Подростка»,
подумал: «Вот догорает
последний русский пэан
„священным камням“ Европы.
Не останется даже камней».
Уцелело: немного поэзии
(Блок, Арсений Татищев),
латинские инкунабулы,
партитуры, письма, стопка
нотной бумаги,
чертёжного ватмана
и нелинованных чистых тетрадей —
эти горят хуже всего.
Пока писал — согрелся.
Назовём это «Vers la flamme».››

XXVIII

Всё чаще, выстояв не один час в ожидании подвоза продуктов, Глеб становился свидетелем повторявшейся с завидной регулярностью сцены — женщины, больше пожилые, упиваясь безнаказанностью, в открытую поносили военную и гражданскую власть, при угрюмом одобрении отводящей глаза вконец измождённой очереди (впоследствии и глаза перестали отводить) и явном безразличии некогда столь грозных сил правопорядка. Милиция, обычно дежурившая у пустых продуктовых магазинов, делала вид, что не слышит озлобленных речей, или демонстративно отходила в сторону. Слова, за которые в первые месяцы войны полагались арест и, возможно, расстрел, больше не впечатляли. Потому что их готовы были произнести каждый второй, если не двое из трёх стоявших за с трудом ужёвываемым хлебом и почти несъедобными жмыхами, из толпившихся у магазинов в несбыточной надежде, что сегодня, может быть, объявят выдачу хоть каких-нибудь круп или — как под Новый год — сладкого. Но, странно, Глеб, сознавая субъективную правду говоримого о предательски безобразном снабжении осаждённого города, об отсутствии у горожан и у властей уважения к собственной судьбе, о ненужной безропотности и рабстве тех, кто одним своим присутствием в городе укреплял дух нашей армии и её желание выстоять и победить, о растоптанном достоинстве, впервые не сочувствовал таким речам. Ненависть к вольной или невольной подлости, к тупому угнетению, ставшая общим местом, выплёскивалась ораторшами именно на тех, кто сейчас отвечал за спасение почти катастрофической ситуации. И разве не эти самые ораторши с ненавистью требовали недавно расправы с подлинными или мнимыми оппонентами их угнетателей — при таком же молчаливо давящем одобрении отводившей глаза толпы? Глеб произносил про себя именно: «угнетателей», ибо давно уже ничего, кроме отчуждения, от власти не испытывал. Сейчас была важна другая ненависть и другая любовь — не та, что движет толпою. Мысли его прервала знакомая ругань:

— Свинские порядки, жалкая, убогая жизнь. Обрекают нас на голодную смерть, на конец в нечистотах. Уборные заколочены, все гадят в подъездах, в разбитых трамваях, прямо на улице. Вот вы, гражданин, где нынче оправлялись?