Неизбирательное сродство

— Так то у нас в Полтаве. Там даже лекарь-немец в храм ходил. Ну, не по доброй воле, а чтобы те, кого он пользовал, за нехристя не считали.

— Я тоже, знаете ли, первые годы провёл не в столице, — поддержал я Филиппа. — В детстве моём церковь была в соседней деревне, а вокруг — леса да болота. Думаю, что про Лазареву субботу услышал раньше, чем разобрал первые буквы. Но именно потому и Парис, и Аполлон-змееборец, и Агамемнон…

— Друзья мои, я повторю: самый предмет и взгляд должны быть понятными всякому в Отечестве нашем. Я сколько лет здесь живу, а чему научился? Подбору цвета по помпеянским да по ватиканским, из древности, фрескам и усилению его у Дуччио да у Джиотто. Но и в Помпее, и у Дуччио, и у Джиотто — школа греческая. Так ведь и у нас у любого пьянчужки-подмалёвщика в самом нищем глухом приходе — византийская школа!

Странно, итальянец по крови, по вкусам, по жизни своей, наконец, Роберти изображал нечто, на что не всякий природно мрачный русский решится, и в самой древности своего латинского искусства находил сюжеты и приёмы, выдававшие в нём воспитанника жестокого и сумрачного севера, а защитник русского взгляда, русской кисти и понятной всякому русскому темы Самсонов, напротив, творил просветлённо — так, будто жизнь его вся прошла здесь, на юге Европы, как если бы он тут и родился, а не в Замоскворечье, где солнце сияет в безоблачном небе лишь каждый шестой день в году. Диалектика, как сказали бы немцы.

Вторник.

Город, ты подобен солнцу именно после восхода
и ближе к закату,
лучи твои оживляют контур рисунка,
беглую кисть и взгляд живописца,
ты воздвигаешь не только день, но и ночь,
и, как солнце после восхода и перед закатом,
удлиняешь тени всего, до чего прикоснёшься:
деревьев, мостов, экипажей, колясок, домов, обелисков,
колонн, арок, коров, забредших на Форум,
разнообразных статуй, пролежавших века под землёй
или недавно изваянных, поставленных вдоль карнизов
зданий, чтобы всякий глядящий видел, что прошлое днесь
вправлено в будущее, ибо ты больше, чем город,
ты — цель и зеркало всех остальных городов.
Раннее утро. Снова светило восходит,
изгоняя ненужные тени из потаённых углов
сна, разматывая пелену
сомнения, мысленной смерти.
Мир — оживает и удивлённо стоит
как воскрешённый Лазарь; предательский гроб разомкнулся,
стал просто трепетным воздухом, в котором я слышу тебя,
расцветающий день, — то, как деревья и птицы
вторят несмолкнувшей жизни
собственной трепетной жизнью, зеркалом смыслов своих.
Весь этот ровный шум не смолкающих листьев,
шелест рессорных колясок о мостовые,
стук тяжёлых подвод, конских копыт, каблуков,
разные голоса — будто движение моря;
и подступающий вечер
обещает прерыв между бодрствованьями сознанья —
пока светило в надире — и свежий, живительный сон.

Среда.

Пришёл Филипп и отчего-то поначалу не по-приятельски, а чуть ли не официально: „А что, ваше сиятельство, не появляетесь у княгини W. и её сестры? Вы слышали, что у них через несколько дней будет множество народу?“ — „Да, слышал, — ответил я, — но, признаться, не получал от них никакого приглашения!“ — „О, Эспер, вы смеётесь, ни вам, ни мне приглашения к ним не нужно. Вас там ждут и на присутствие ваше очень рассчитывают. Итак, я заеду за вами в пятницу пополудни и едемте вместе на их виллу. Там будет весело, не пожалеете“. Не без удивления я согласился».

Глава третья. Празднество на вилле