Неизданная проза Геннадия Алексеева

Вирджиния Вулф сказала о Льюисе Кэрролле, что «у него не было жизни». Обо мне можно сказать то же самое. Моя жизнь не изобилует событиями и внешне начисто лишена драматизма. Я – этакий умный, осторожный и довольно ленивый кот, который всю жизнь лежит на сундуке в чьей-то прихожей.

Истинная литература всегда творит миф, в этом ее отличие от беллетристики. Мифы бессмертны. Поэтому истинная литература переживает века.

Надо жить легко, без натуги. А я тужусь и потому несчастен.

9.5

На даче. Стоят «дни юного мая». Лес еще прозрачен, но цвет его изменился: раньше он был голубовато-серым, а теперь появились лиловые, бледно-желтые и бледно-зеленые оттенки. На березах проклюнулись почки. Птицы поют на разные голоса, поют вдохновенно, со страстью, с ликованием. В саду первые вешние цветы.

Не торопясь, но с аппетитом читаю Радищева.

Стиль Радищева, несмотря на тяжеловесность и архаизм, по-своему красив и не лишен экспрессии.

Похоже на Платонова. То есть Платонов похож на Радищева. Но чтил ли Андрей Платонович своего предшественника?

Дома. Вечер. За окном во дворе кто-то хохочет не переставая, хохочет нарочито громко, чтобы все слышали, чтобы все знали, как весело, как хорошо хохочущему.

И в автобусе полчаса тому назад кто-то хохотал точно так же, и в электричке час тому назад, и вчера я где-то слышал этот наглый хамский хохот, и в прошлом месяце, и в прошлом году… И будто хохочет один человек, один и тот же жизнерадостный, никогда не унывающий, безумно довольный собой молодой человек – ему всегда от 18 до 25. Временами я начинаю завидовать его бесхитростному животному оптимизму.

13.5

Радищев истинный интеллигент, один из светлейших умов в российской истории.

Удивительная глава из «Путешествия», посвященная Ломоносову. Преклоняясь перед холмогорским самородком, Радищев остается объективным и ничуть не преувеличивает его заслуг, понимая, что научные достижения Ломоносова были велики лишь в пределах отечества. Такая трезвость суждений для склонного к чувствительности и преувеличениям XVIII века кажется невероятной.

Знакомые наперебой хвалят мою книжку.

Позвонила Лена М. и сказала, что книга великолепна.

Позвонила Галя Р. и сказала, что у нее нет слов, что она просто потрясена.

Повстречался Горбовский и сказал, что мою книжку уже нигде не купить – всё распродано, что он почти выучил ее наизусть, что он показывал ее каким-то москвичам и они пришли в восторг.

15.5

Фотографию Вяльцевой я поставил на своем столе. Все, кто приходят, спрашивают, кто это. Я отвечаю:

– Это Настя, моя возлюбленная.

И подробно рассказываю о своем необычном романе. Все охают и ахают, все восхищаются Настей, говорят – красивая. Но жена сказала:

– Совсем ты, Алексеев свихнулся на старости лет! Мало тебе, что ли, живых женщин?

1942 год. Осень. Фергана. В школе на завтрак дают «затируху» – мучной суп особого рода. Муку сначала спрыскивают водой и «затирают», отчего она скатывается в комочки. Развариваясь, комочки увеличиваются и суп как бы густеет. Затируху нам наливают в жестяные кружки, которые мы приносим из дому. Изредка эту похлебку готовят на отваре из костей и требухи, и тогда она кажется невероятно вкусной.

20.5

Ощущение «доживаемости» жизни становится все отчетливее. Творческие экстазы навещают меня все реже, и женщины волнуют меня все меньше. Лучшие годы мои, как видно, миновали. Близится старость.

Часы, проведенные в одиночестве среди природы – на берегах озер и извилистых лесных речек, в полумраке дремучих еловых зарослей и на солнечных полянах, – были самыми светлыми в моей жизни. Там, на природе, наступали минуты, когда душа моя ликовала, пела и бесстрашно парила над безднами. Эти минуты были подобны векам. Время, пронизывая меня, уносилось в прошлое, я был ему неподвластен. И глядя на зеленую гусеницу, ползущую по стеблю иван-чая, я понимал, что она тоже бессмертна.

23.5

Размышления о нонсенсе.

Нонсенс у Кэрролла, у сюрреалистов и абсурдистов. Нонсенс у меня.

Я его не заимствовал, я его сам изобрел, не зная, что он уже давным-давно изобретен. «Алису» я читал в детстве и, разумеется, по-детски, не воспринимал литературных тонкостей.

Но я отлично помню, с чего все началось. Все началось со стихотворения «Чем пахнет солнце», написанного мною в 57-м году. Тогда оно было одиноким среди прочих моих, «правильных», рифмованных стихов, но его своеобразие, его таинственность меня волновали, и я часто его перечитывал, пытаясь понять, в чем его секрет.

Секрет его был заключен в нонсенсе, а нонсенс состоял в том, что я воспринимал солнце как некий съедобный сочный плод, вроде апельсина, и даже намекнул на то обстоятельство, что и все прочие, подобные солнцу светила тоже вполне съедобные.

C 63-го года нонсенс становится обязательным элементом моего поэтического стиля. Его поэтика заменила мне рифму и традиционные поэтические размеры.

В рецензии на мою первую книжку И. Малярова написала, что я добрый сказочник. Пусть будет так – я добрый и немножко хитрый сказочник, почти как Льюис Кэрролл.

24.5