Неизданный Достоевский

Всех обморочила Настасья Филипповна. Думала, князь вызволит. А мне и с князем тоска. Вот начну рыдать, начну его мучить, бывало, князя-то, — ох, он шарахался! Слезы мои ему невмоготу были. Руки дрожат, в глазах ужас, как у дитяти. Будто его сейчас пороть примутся. Кинусь ему на грудь, криком кричу, всю себя наружу выворачиваю! А он не понимает ничего. Пальцы целует, по головке гладит. А ведь ты, Афанасий Иваныч, не так себя вел. Ты, Афанасий Иваныч, на меня ведь как лев рычал, али не помнишь? Слезы-то сами и высыхали. А зато смеялись мы после этого, помнишь? Помнишь, как зимой тогда, после Святок дело, я уж плакала-плакала, а ты меня, чтобы в чувство привесть, по щеке хлестнул, да не рассчитал — перстнем до крови лицо ободрал, а потом на руки подхватил да по лесенке бегом! Али и этого не помнишь?

Князя я — слава, Господи! — от себя сберегла. А Рогожин — пусть. Я ему по сей день говорю: отойди, Рогожин, я подлая. А он, как пес, у ног: ты его пинаешь, он обратно ползет. Ну ползи, ползи, все одно мука.

— Ты что, Дуняша? Я тебя не звала.

— Барыня! Вы ведь опять всю ночь проплакали. Мы с кухаркой не спали. Чуть задремлем, слышим, вы стонете. Сердце разрывалось, барыня!

— Как думаешь, Дуняша, хорошо мне за Парфеном Семенычем замужем быть?

— Плохо, барыня.

— Что так? Человек он незлой.

— Да ведь незлой-то незлой, а только он вас, Настасья Филипповна, до смерти замучает!

— Да чего ему меня мучить, Дуняша?

— Вы меня лучше, барыня, не пытайте, я вот как чувствую, так и говорю…

— Ну, иди…

— Вы бы, Настасья Филипповна, лучше бы за князя уж…

— Иди, иди, Дуняша, прощай!

Глянула все-таки в зеркало. Вот ведь: целую ночь проплакала, а по лицу и не видно. Не взыщите уж, Аглая Ивановна! Завтра с утра в тысячный туалет наряжусь, бриллиантами обсыплюсь и — под венец! Честной женой стану! Встретимся с тобой, Афанасий Иваныч, в креслах где-нибудь, в итальянской опере, бровью не двину! Даром ты меня по щекам хлестал, играми своими в ночах распалял, несмышленую! Вот она, какова я теперь, сама себе барыня.

* * *

Как показывал впоследствии дворник, к одиннадцати часам Настасья Филипповна из гостей воротилась. Рогожин все это время с лавочки не вставал, сидел, обхвативши руками голову.

Изволила наконец припожаловать.

— Ты никак меня сторожишь, Парфен Семеныч?

— Тебя, больше некого.

— Ну, сторожи, коли тебе делать нечего, а я спать пойду. У меня завтра свадьба.

Рогожина так всего и передернуло. Схватил было ее за руки, притянул к себе. Ох, хороша! Глаза-то! Глянешь в омут, обратно не вынырнешь!

(Дальше зачеркнуты две строчки.)

…Завтра на богомолье. С самого утра. Пришли. (Дальше зачеркнуто.) Письмо от князя. Желает благополучия духовного. Слезы Н. Ф.

Что, Рогожин, видал, какие благородные-то люди бывают? А ведь ты (зачеркнуто) .

А ведь это он тебя (нрзб). Все никак не (нрзб ). Вот уж (нрзб). Не любовь это!

Я тебе, Парфен (Дальше зачеркнуто.)

— Ты, Парфен Семенович, никак со мной в одну кровать улечься задумал?

(Дальше зачеркнута почти половина страницы.)

…И только когда нож упал на пол, Рогожин отшатнулся. Лицо ее быстро менялось. Красок в нем уже не осталось никаких, и резкая, как снег, белизна поползла от переносицы к губам и вискам. Потом обострился подбородок, а в приоткрытых глазах появилось насмешливое и даже веселое выражение, которое Рогожин иногда ловил у Настасьи Филипповны, когда они, бывало, на даче в Павловске играли в прошлом году в карты. Он всмотрелся: сейчас усмехнется. Судорога прошла по нему. Нет, губы-то скорбные.

Обеими руками он взял ее за голову, приподнял. Теплая еще вся. Долго, поди, так останется, теплой-то. Он вдруг поцеловал ее в рот. Рот, правда, был куда холоднее шеи и рук. Тихонько он пристроил мертвую обратно на подушках, будто боясь неловким движением причинить ей боль. Смутное беспокойство, что он не сделал чего-то самого главного, овладело им. Как будто он должен был немедленно пойти к кому-то, позвать кого-то. Как будто это она и просила его о чем-то. Рогожин облокотился на локоть, исступленно всматриваясь в ее приоткрытые остановившиеся глаза. Постепенно чувства его притупились, и он даже задремал, но не прошло и десяти минут — проснулся. В комнате было почти светло, как это бывает только белой ночью. В мертвом и таинственном свете запрокинутое лицо Настасьи Филипповны показалось ему (дальше зачеркнуто).

На этой строчке рукопись Достоевского обрывается.

Пропущенная глава:

Убийство Настасьи Филипповны