Неизвестная пьеса Агаты Кристи

— Ну, ребята… ну как это вы ухитрились?! Ну ладно — ты! Бабы слабый народ, вдобавок от такой суки, как твой Левушка, любая в конце концов устанет. Но Олег-то, Олег! Он же никогда…

Осекся, потом безнадежно махнул рукой и, словно решившись на что-то, повернулся к Жене:

— Он тебе хоть что-нибудь о себе рассказывал? Ну? Да говори ты, не сиди, как кукла!

Женя слабо дернулась.

— Немного рассказывал. Вскользь.

— Я так понимаю, говорил, что был ранен?

— Да. Про реанимацию говорил. И что его комиссовали. Но теперь он вроде бы здоров.

— Вроде бы! — скрипнул зубами Грушин. — А почему с женой разошелся, говорил?

— Нет. — Промелькнуло в памяти, как она ревновала его к этой воображаемой жене, какое испытывала облегчение, узнав, что ее не существует…

— Ну еще бы, расскажет он! — скрипнул зубами Грушин. — Так вот, слушай. Десять лет назад Олег был не ранен, а натурально убит в перестрелке. Умер по дороге в госпиталь, но ему повезло.

— Да, я знаю, — выдавила Женя, невольно сгибаясь. — Его вытащила с того света бригада реаниматоров.

— Вернее, кардиологов. Вытащили и удержали. Но клиническая смерть длилась слишком долго. И хоть пагубного влияния на мозг это не оказало, организм, как говорил один врач, успел привыкнуть к смерти и возвращался в жизнь весьма неохотно. Это раз. А во-вторых, у него сердце-то свое, но какие-то там основные сосуды все пересаженные. Сначала никто не верил, что они вообще приживутся. Олег почти год лежал под всякими капельницами, практически неподвижно. Прижились! Но… условно говоря.

«Теперь-то я, условно говоря, здоров…»

— Прижились, насколько может чужеродное прижиться к человеческому телу. Но он же был молодой, он лежать устал — устал в двадцать два года быть инвалидом. Он начал тренироваться, чтобы восстановить силы, и что-то там надорвал. И опять угодил на операционный стол. И тогда ему сказали: «В любую минуту, от любого напряжения». От тяжести, которую резко поднимешь, от волнения. От… слишком крепкого поцелуя, в конце концов! И так далее. Он продержался где-то месяц. Потом Галина ушла. Они с Олегом рано поженились, чуть не сразу после школы. Она все время была при нем и готова была ждать сколько угодно, но не выдержала этой безнадежности. Ее где-то можно понять. Одно дело страдать, зная, за что, надеясь, что это рано или поздно кончится. А тут… Со всем пришлось проститься, со всеми мечтами. Она ужасно хотела ребенка, а теперь… вообще ничего было нельзя! И она ушла.

«Да, — подумала Женя, пытаясь быть справедливой, — ее где-то, как говорит Грушин, можно понять! В конце концов, я ведь и сама не выдержала точно такой же безнадежности. Правда, речь не шла о жизни и смерти… хотя почему? И у шаристов бывают аварии — реже, кстати, чем у автомобилистов, но бывают же».

И все-таки это было другое дело — совсем другое! У Галины оставалась любовь Олега. Она была уверена в этой любви! А у Жени такой уверенности в любви Льва никогда не было. Судя по сегодняшнему дню, напрасно? Ее передернуло.

— И что было дальше?

— Дальше?

Грушин закурил.

— Дальше… он опять чуть не умер, потому что это и оказалось тем самым потрясением. Галина очень испугалась, хотела вернуться, но он не согласился. А сам выжил — как я понимаю, из вредности. Сначала-то наверняка хотел, чтобы она пожалела, что так поспешила. Но постепенно все это забылось, утихло.

— Думаешь, забылось?

— Забылось, — твердо кивнул Грушин. — Тебе может показаться странным, но Олег и в самом деле мой лучший друг, хоть мы живем в разных городах и редко видимся. А может быть, именно благодаря этому можно иногда настежь открыть душу… Иногда это нужно. И он мне однажды сказал: «Я просто вырвал ее из сердца. Благо теперь оно наполовину механизм и проделывать этакие манипуляции стало гораздо сподручнее». И я поверил. Конечно, он привыкал к жизни довольно долго. Но привык наконец. И решил: в конце концов, угроза внезапной смерти висит над каждым человеком, я, мол, никакой в этом смысле не уникум. А жить едва дыша — такая скука! Он не бережет ничего — только сердце.

— То есть как?… — начала было Женя.

— Не притворяйся, что не понимаешь, — перебил Грушин. — Я знаю: единственное, чего он боялся в жизни, это полюбить снова. Можешь себе представить, как виснут на нем женщины!

«Могу…»